как, наверное, только бог изнутри
выбелен, и книги на белых полках за белою
занавеской вдоль стены - от пола до бедер
твоих, белых уже, освобожденных от, и я беру тебя,
как берут текучее зеркало, держа на весу, над собою чуть,
и вжимаю тебя в себя, как нож в живот, нож двуручный;
дрожащие рукояти запястий твоих, заведенных за спину.
И ноги твои, оплетая меня, тонут вдали - белые в белом,
и, кажется, годы по кругу идут, побелевшими шевеля
губами, крошась, как мел, и книги выпархивают из полок,
кружа над полом, вскинутом, как парусок, и ты
бьешься своей мотыльковой о стену белую
головой, только взвихренный рой
перламутра в тебе, только беглый трепет
в тебе кроится еще, и ты - без губ уже,
белым беззвучным голосом: Да! - кричишь.
Дай! - мне слышится. Die! Die! Die!..
Будто молишь: умри! умри!..
Мотыльки на дне твоего плафона матового - как сухой мусорок лежат. На спине, на боку.
Говорят, этот парк привокзальный, островок, распоясанный перекрученной узкой рекой, то есть полу- остров, был недавно еще пристанищем наркоманов, коммунальным их раем; непролазные кущи, цветы и платаны с простертыми вдаль над рекою и ввысь татуированными руками. В центре рая стояла беседка ажурная, черная, "петергофская" - и сейчас она там. Три машины дежурили: в первой - кормили-поили, ширяли в другой, третья - рядом с беседкой стояла. В беседку они шли умирать. А теперь в этом парке песочницы, дети, на платанах развешены книги (к чему бы? может, день Гутенберга? А в Ялте у моря платан, на котором развешивали людей: белые - красных развешивали, а потом приходили красные и перевешивали). С тех пор, как травку легализовали, наркоманы куда-то исчезли. Круглосуточные аптеки, каждый может от "ломки" - без рецепта бесплатно взять... этот, как его там? Так нет, пустуют, редко кто, да и то - не за тем. Говорят, героин разрешить собираются... Завтра Мария повезет меня к "черной мадонне", это где-то в горах высоко монастырь с чудотворной фигурой богоматери; он сгорел, монастырь, все сгорело, осталась она, с почерневшим лицом, в облаченьи - как развороченный жар - от платка и до пят. Серпантин, альп вершины уже вровень глазу, кукольный городок - как к подолу припавший к восстановленному монастырю. Полумрак, пафос вздувшейся выси, муравьиное шевеленье вдаль и вширь по бескрайнему полу паломников. Мытарь кружкой звенит, подходя. Я стою за колонной. Мария мне шепчет в затылок: проси - все исполнится... Вышел. Жилистая богомолка пьет святую, будто ест ее, от стакана откусывая. Не о чем мне просить. Небочко, подбирая юбки, проскальзывает между гор. Свет помаргивает. Пора возвращаться.
Знаешь, кажется, с каждой буквой нашей с тобой разлуки... Да, Мария, до завтра, спасибо тебе, чудесный день... Нашей с тобой излуки... Нашей с тобой, такая щемь, щель, трещина неприкаянная ползет по городу перед каждым шагом моим, за каждым углом, то запекаясь ртом выгнутым, то расходясь в улыбке тоненькой неживой, втягивающей, как нитку, песок этих букв. Нашей с тобой... В этом городе, где живем, живем, живем... как зарытые в землю - живьем. В землю - я, ты наверно - в луну: пелена на глазах такая. Жить, дышать одним воздухом, в тех же переулках бродить, где и ты, и не видеть тебя, не быть. Это, знаешь, как будто кисть руки, этой, пишущей, - все, что осталась от нас двоих. Кисть, собранная в щепоть, будто птица больная, клювом в землю, и по земле ее ветер волочит, оставляя за ней эту запись колких пляшущих букв. И пока это длится - я жив, то есть ты, то есть эта рука. Что просить у нее? Та мадонна в киоте - муляж. Богоматерь - во тьме подземелья стоит. За семью. Но - так странно: тебя задевало, что я не ревную тебя. Но - к кому? А точнее - к чему? К обиходу? Как небо к земле - не ревную. Пою, то есть вою, губами кругля эту в небе дыру. Будто камешек по воде - эти дырочки флейты от небес до земли, сверху вниз ускользавшей тебя, и бегущие пальцы - мои, им вослед - этим всплескам твоим затихающим, стихшим.
...когда-то, в самом маленьком детстве, в простоволосом веснушчатом пригороде у меня тоже был пруд, а посреди него - недосягаемый сказочный остров. А потом, лет через двадцать, я вновь оказался на том берегу, шагнул, раздвинув кусты, к воде - и, прежде чем я увидел его, из-под ног лягушка выпрыгнула и перелетев на этот недосягаемый остров, шлепнулась, пучась и отдуваясь. Знаешь, может быть, через тыщи лет, если нам сюда суждено вернуться, наша прошлая жизнь и мы в ней, так вот, вдруг, раздвигая кусты памяти, передернется и ужмется в этот куцый прыжок крапчатой чудотворницы.
В шесть поезд, а сейчас пять. Вспять спать, говорю, с тобой. Пядь в пядь, говорю, плыть в плоть, вплоть, говорю, заговариваясь, заговаривая мотыльковые эти, бьющиеся в стекло по ту сторону неба... Осталось еще к стене подойти мартовской, к черной в ней полынье, руки в нее окунуть и вынуть, держа ребенка. В шесть, говорю. Как в жесть ее губ говорю. А сейчас - начало только...
Мотыльки на дне твоего плафона матового - как сухой мусорок лежат. На спине, на боку.
Говорят, этот парк привокзальный, островок, распоясанный перекрученной узкой рекой, то есть полу- остров, был недавно еще пристанищем наркоманов, коммунальным их раем; непролазные кущи, цветы и платаны с простертыми вдаль над рекою и ввысь татуированными руками. В центре рая стояла беседка ажурная, черная, "петергофская" - и сейчас она там. Три машины дежурили: в первой - кормили-поили, ширяли в другой, третья - рядом с беседкой стояла. В беседку они шли умирать. А теперь в этом парке песочницы, дети, на платанах развешены книги (к чему бы? может, день Гутенберга? А в Ялте у моря платан, на котором развешивали людей: белые - красных развешивали, а потом приходили красные и перевешивали). С тех пор, как травку легализовали, наркоманы куда-то исчезли. Круглосуточные аптеки, каждый может от "ломки" - без рецепта бесплатно взять... этот, как его там? Так нет, пустуют, редко кто, да и то - не за тем. Говорят, героин разрешить собираются... Завтра Мария повезет меня к "черной мадонне", это где-то в горах высоко монастырь с чудотворной фигурой богоматери; он сгорел, монастырь, все сгорело, осталась она, с почерневшим лицом, в облаченьи - как развороченный жар - от платка и до пят. Серпантин, альп вершины уже вровень глазу, кукольный городок - как к подолу припавший к восстановленному монастырю. Полумрак, пафос вздувшейся выси, муравьиное шевеленье вдаль и вширь по бескрайнему полу паломников. Мытарь кружкой звенит, подходя. Я стою за колонной. Мария мне шепчет в затылок: проси - все исполнится... Вышел. Жилистая богомолка пьет святую, будто ест ее, от стакана откусывая. Не о чем мне просить. Небочко, подбирая юбки, проскальзывает между гор. Свет помаргивает. Пора возвращаться.
Знаешь, кажется, с каждой буквой нашей с тобой разлуки... Да, Мария, до завтра, спасибо тебе, чудесный день... Нашей с тобой излуки... Нашей с тобой, такая щемь, щель, трещина неприкаянная ползет по городу перед каждым шагом моим, за каждым углом, то запекаясь ртом выгнутым, то расходясь в улыбке тоненькой неживой, втягивающей, как нитку, песок этих букв. Нашей с тобой... В этом городе, где живем, живем, живем... как зарытые в землю - живьем. В землю - я, ты наверно - в луну: пелена на глазах такая. Жить, дышать одним воздухом, в тех же переулках бродить, где и ты, и не видеть тебя, не быть. Это, знаешь, как будто кисть руки, этой, пишущей, - все, что осталась от нас двоих. Кисть, собранная в щепоть, будто птица больная, клювом в землю, и по земле ее ветер волочит, оставляя за ней эту запись колких пляшущих букв. И пока это длится - я жив, то есть ты, то есть эта рука. Что просить у нее? Та мадонна в киоте - муляж. Богоматерь - во тьме подземелья стоит. За семью. Но - так странно: тебя задевало, что я не ревную тебя. Но - к кому? А точнее - к чему? К обиходу? Как небо к земле - не ревную. Пою, то есть вою, губами кругля эту в небе дыру. Будто камешек по воде - эти дырочки флейты от небес до земли, сверху вниз ускользавшей тебя, и бегущие пальцы - мои, им вослед - этим всплескам твоим затихающим, стихшим.
...когда-то, в самом маленьком детстве, в простоволосом веснушчатом пригороде у меня тоже был пруд, а посреди него - недосягаемый сказочный остров. А потом, лет через двадцать, я вновь оказался на том берегу, шагнул, раздвинув кусты, к воде - и, прежде чем я увидел его, из-под ног лягушка выпрыгнула и перелетев на этот недосягаемый остров, шлепнулась, пучась и отдуваясь. Знаешь, может быть, через тыщи лет, если нам сюда суждено вернуться, наша прошлая жизнь и мы в ней, так вот, вдруг, раздвигая кусты памяти, передернется и ужмется в этот куцый прыжок крапчатой чудотворницы.
В шесть поезд, а сейчас пять. Вспять спать, говорю, с тобой. Пядь в пядь, говорю, плыть в плоть, вплоть, говорю, заговариваясь, заговаривая мотыльковые эти, бьющиеся в стекло по ту сторону неба... Осталось еще к стене подойти мартовской, к черной в ней полынье, руки в нее окунуть и вынуть, держа ребенка. В шесть, говорю. Как в жесть ее губ говорю. А сейчас - начало только...