Алина закусывает нижнюю губу, ощущая себя глупой девочкой-картографом, которая когда-то глядела вдаль уезжающей карете и мечтала об иной жизни: ярких кафтанах, дивной красоте и роскоши.

Тогда глупая девочка-картограф не знала, что высшей наградой является покой — столь недостижимый за последние лета.

Наверное, разменяв свою душу на истрепавшую её агонию, именно поэтому она решается на нелепую шалость. Словно пробный шаг по тонкому льду. Порой ей кажется, что Дарклинг — А л е к с а н д р — именно из него и сотворён, а вовсе не из глубокой тьмы каньона, текущей в его венах вместе с обычной кровью. Человеческой — горячей, вырывающейся пульсирующим потоком и залившей когда-то ей ладони.

Алина почти не дышит, глядя на него спящего спустя, казалось бы, прожитую вечность, в тишине их общих покоев. Она смотрит на заострённые измождённостью нескончаемой борьбы скулы и глубокие тени, отбрасываемые ресницами. Ей кажется, что попробуй она согреть его своим теплом, этот лёд не растает. Он треснет и изрежет ей пальцы осколками.

Плечо ноет от старого шрама, но Алина не ощущает былого страха — только какой-то нелепый трепет от слишком глупого желания коснуться волос Александра, скользнуть ниже и очертить линию челюсти, обвести невесомо каждый белёсый шрам, словно прикасаясь к изваянию — чему-то неживому, но неизменно прекрасному.

Но Александр дышит, и грудь его медленно вздымается.

Алина сильнее закусывает губу и поднимает руку. Свет щекочет кончики пальцев, вспыхивая — разлетаясь солнечными зайчиками, которые тут же собираются на бледном лице.

Тонкие веки, испещрённые сеткой сосудов, вздрагивают. Тени тают вслед за приподнимающимися ресницами.

У Алины в груди вдруг щемит от осознания их общего одиночества, разделённого на двоих на ближайшую вечность — ту, с которой Дарклинг играл слишком долго.

С губ рвутся не банальные слова, столь им не подходящие; разрушающие всю природу тех ненавистных чувств, что свойственна им обоим — желанию обладать друг другом, несмотря на сжигающий орел ненависти.

Алина совсем её не чувствует, накрываемая волной какой-то нелепой для неё чуткости и нежности.

Она хочет позвать его, продолжая играть солнечными зайчиками на его лице.

Тёмный принц.

Дарклинг.

Александр Морозов.

Они мертвы — увековечены на страницах книг в своём противостоянии. Они живы — продолжая вести борьбу. Александр бьётся за Равку, Алина — за его душу, сдерживая, сжимая крепко вожжи в пальцах, до проступающей крови на стёртой коже.

Алина играет с солнцем на его лице, ловя слухом шумный выдох. Он приоткрывает сонные глаза, лишённый всех масок. Свет серебрит хромовую сталь, словно бы зажигая мириады звёзд.

Алина облизывает губы. И наклоняется, чтобы провести носом по его скуле. Позднее от этой нежности не останется и следа, а утро сотрётся в столкновении их характеров — тьмы и света, вечно противостоящих друг другу.

Но она хочет запомнить этот миг. Выдох Александра. Руку в своих волосах. И солнечных зайчиков, играющих на его лице.

Алина совсем не дышит, произнося:

— Просыпайся, мой беззвёздный святой.

========== ii. лето ==========

Сладость разливается на языке, щекочет кончик лёгкой кислинкой, и Алина жмурится. Как пригревшаяся на солнце кошка, разомлевшая и позволившая погладить себя между ушами.

Клубника — сплошь алая, как самоцветы, сложенная в вазу, кажется предвестником чего-то волшебного, тёплого и несомненно летнего.

Годы идут, а Алина не теряет искры восторга, встречая лето, как давнюю и всё ещё лучшую подругу. Солнце встречает солнце, как поговаривают в народе, начиная со дня равноденствия.

Урожай в этом году поспел удивительно рано, и множество повозок потянулось ко дворцу, дабы дать вкусить королевской чете плоды своих трудов. То было традицией, установившейся с годами, создающей иллюзию того, что правит ими не тьма, сдерживаемая светом.

Они оба — не самые хорошие люди, с той поправкой, что совсем не хорошие, но достойные правители. Цена мира — жестокость и крепкая хватка на горле.

Смотря на заливающий купола Большого Дворца свет, Алина понимает, что она не так уж и велика. И съедает ещё одну клубнику.

Она ощущает себя девчонкой, а вовсе не королевой, которой перевалило уж точно за семьдесят, сидя на краю чужого стола отнюдь не величественно, не в своих лучших кафтанах и расшитых платьях, кои иногда жмут ей в груди недостатком не кислорода — свободы.

Чужой взгляд скользит по её лопаткам, просвечивающимся сквозь тонкую ткань возмутительно короткого белого платья — самого обычного, подходящего тем, кто живёт не во дворце и не режет маленькие куски на ещё более маленькие кусочки серебром, потому что так велит этикет.

Алина чувствует, как на неё смотрят, будто ощупывая выглядывающие плечи и отодвигая волосы. Ей почти чудится материальность прикосновения.

Оборачиваясь, она обнаруживает Александра, всё так же занимающегося своими несомненно важными делами. Царские постановления, приказы, помилования и — наоборот — указы о казнях, всевозможные исцарапанные пером бумажки — всё это забирает у неё Александра день за днём.

Он уедет через пару дней на месяц и дольше, Алина пропадёт в своих многочисленных обязанностях, а затем поменяются местами. А до того им обоим предстоит провести бал, знаменующий начало лета: Алина знает, что Александр будет учтив, обаятелен и лёгок на тонкие, едва уловимые улыбки, которые никогда не касаются глаз. Сталь в них становится ощутимее при взглядах мужчин на Алину — всё такую же юную, сверкающую своим внутренним светом с величием принятой ею тьмы.

И он всегда замечает, как леденеет её улыбка при млеющих от него дворянках. Ох эти скулы, ох эти глаза и глубокий, сильный голос.

Его боятся и проклинают; боготворят и молятся во славу Беззвёздного. Просят здравия для заклинательницы Солнца, ибо если и есть сила, сдерживающая чужой ненасытный голод, то принадлежит она Алине.

Как и он весь. От черноты волос до последнего слова.

Алина требует большую цену и отплачивает тем же, тем не менее периодически играя на его ревности с тем изяществом, когда не доходит до кровопролитий — только до следов на шее от зубов на следующее утро.

Её яростный,