слушались, сумка была неподъёмно тяжёлой, молния не открывалась. А плач становился всё слабее и затихал. Когда Вера, наконец, исцарапав руки в кровь об острую молнию, доставала ребёнка, то видела мёртвого малыша с остекленевшими глазами. Она плакала, прижимала его к себе, растирала ледяные ручки, пыталась согреть их своим дыханием и в ужасе просыпалась.

Во втором сне она видела маленького мальчика, который с каждым новым видением рос, так же как и её дочь, ему был год, потом два, пять. Это был очень худой измождённый мальчик, он сидел, забившись в угол, в какой-то мрачной грязной комнате. Очень одинокий. Он тихонечко плакал и звал маму, но приходили другие дети, они смеялись над ним и толкали. Вера звала его, кричала, что она рядом, а он не слышал и только ещё горче плакал.

Третий сон был одновременно мучительным и дарил почти физическое удовольствие. Вере снился тот день, когда мать забрала у неё сына. Мать приказывала отдать ребёнка, а Вера заслоняла его собой и говорила, что никто и никогда не сможет его у неё отнять. Она вырастит его сама, ни в чьей помощи не нуждаясь. Ради своего сына сможет вынести любые лишения и тяготы. И Вера даже не подумает выметаться из квартиры, как требует мать, потому что она здесь прописана, это её дом тоже. Она выгоняла мать из комнаты, толкала в спину со всей силы, на которую была способна, била кулаками по спине… Но винила Вера в своей беде мать, только когда спала. Наяву эти мысли она себе запрещала. В том, что Вера слаба и безвольна, не виноваты ни мать, ни муж.

Чувство вины занимало все её мысли и поработило чувства. Вера не могла дарить свою материнскую любовь дочери, не могла исполнить обещание, данное в тот страшный день, когда она выбирала, которого ребёнка оставить себе. Как только хотела приласкать дочь, сразу видела маленького одинокого мальчика, который обиженно говорил ей: «А меня никто не любит, меня бросили, я никому не нужен…». Брат, о существовании которого девочка даже не подозревала, постоянно присутствовал в её жизни.

И всё-таки Вера ни разу не попыталась что-либо узнать о судьбе своего сына.

* * *

Нинель Борисовна велела оставить мальчика. Из двух зол следовало выбрать меньшее. Мальчика растить, по её мнению, было проще и дешевле. Вера ослушалась, а расплачивалась за это её дочь, которая часто была бита по поводу и без.

Назвала Вера дочь Джулией, так записали в свидетельстве о рождении. Хотела, чтобы красивое имя принесло дочери необычную счастливую судьбу. Дома девочку называли Юлей, а Нинель Борисовна из иностранного имени сделала собачью кличку и иначе как Жулькой внучку не звала.

– Жулька, дрянь такая! Ты что натворила?! Ты зачем очки содой натёрла?! – схватила Нинель внучку за плечо и с силой потянула вверх.

– Бабулечка, я помыла их, чтоб блестели, они у тебя выпачкались! Мама раковину содой натирает, чтобы она блестела, и я так сделала-а-а-а, – ревела Юлька.

Если бы Юлька в свои пять лет весила чуть больше, чем щенок средней породы, рука выскочила бы из сустава. Бабулечка тянула вверх так, что Юлька вытягивалась в струнку на цыпочках, чтобы не отрываться от пола, и всё равно периодически подлетала и застывала в воздухе. Больно не было, потому что было страшно. Бабуля была похожа на ведьму из книжки, не на Бабу-ягу, а на ведьму. У неё была чёрная коса, как змея, чёрные глаза, длинный нос, только без бородавки. Но Юлька догадывалась, что где-то бородавка – верная примета ведьмы – непременно есть, но бабка её маскирует всякими женскими хитростями.

– Верка, ты почему за ребёнком не следишь?! – орала бабка. – Она мне линзы исцарапала содой! Ты знаешь, сколько новые очки стоят?! Одни убытки от вас!

Бабуля брезгливо осмотрела внучку с ног до головы:

– Нарожают засранок, а ума дать не могут. Ты эту лахудру причесать и умыть не можешь, что ли?! Посмотри на неё, волосы скоро колтунами возьмутся, на платье пятна!

Она отшвырнула Юльку и переключилась на Веру.

Юлька шустро заползла в свой угол и почувствовала себя в безопасности. Это небольшое пространство, угол между кроватью и окном, было Юлькиным местом. Главное – туда добраться, и тогда уже можно ничего не бояться. Бабка в угол лезть не хотела. А если уж была настолько зла, что не ленилась и тянула руки за Юлькой, то можно было сразу юркнуть под кровать, оттуда бабка её вытащить не могла. Она несла швабру, становилась на одно колено, громко пыхтела, ругалась и тыкала шваброй наугад, но маленькая Юлька легко уворачивалась.

Это место было безопасным, потому что было волшебным. Вечером сквозь окно падал солнечный луч и как будто отсекал Юльку в её укромном уголке от всего мира. Юлька смотрела, как в луче света кружились, мерцали серебром пылинки. Сквозь этот луч не могли проникнуть ни бабка, ни мама, ни отец. Даже звуки сюда как будто не проникали. Юлька поджимала коленки, клала на них ладошки, упиралась подбородком и следила за своей семьёй, как в кино, сквозь призму луча. Бабка орала, мама плакала, отец огрызался. Юльку это совсем не трогало, она даже могла заснуть под эту какофонию.

Несмотря на веру в волшебный луч, Юлька считала себя девочкой здравомыслящей. Например, в деда Мороза она не верила никогда. Он ей на Новый год подарки не дарил. Дарила мама, всегда что-нибудь нужное – носки, майку или пижаму. Но вот ведьмы – это объективная реальность. Бабка ей сама об этом сказала. То, что бабка – ведьма, объясняло абсолютно всё. Она была злой и вредной. Бабка заколдовала маму, поэтому, когда Юлька к ней ластилась, мама становилась как деревянная, сидела и терпела, пока у Юльки не пройдёт приступ нежности. Бабка заколдовала папу, поэтому он был равнодушным и замечал Юльку, только когда нужно было переключить телевизор. Юлька для него это делала с радостью. Но потом купили новый телевизор с пультом, и общение с отцом сошло на нет.

Но наверняка Юлька убедилась, что бабуля – ведьма, когда ей было лет семь. Было лето. Бабка взяла Юльку с собой в деревню Климовку. В этой деревне бабка родилась. Даже какая-то родственница здесь жила, но бабка с ней почему-то знаться перестала. В двадцать лет Нинель уехала в город и вернулась, только чтобы похоронить свою мать. Когда дом опустел, бабка стала иногда приезжать в Климовку. Зачем? Не понятно. Старый дом она обживать не хотела. Он стоял с заколоченными окнами, сырел, оседал в землю и зарастал сорной травой. Дом Юльке казался живым, он скрипел, шуршал, жаловался на свою заброшенность. Дом чах, а бабка в родной деревне молодела и… даже добрела.

Бабка собралась за травами, Юлька с ней. Только, говорит, надо дом закрыть. Дала Юльке амбарный замок и ключ, а сама куда-то за дом ушла. Юлька замок на дверь повесила, ключом закрыла. Тут вдруг кто-то