тем временем без помех орудовал шваброй.

И все-таки однажды я сорвался.

Днем была тяжелая поездка, я вымок и устал, а дома увидел все ту же картину непотребства и разрушения. Но доконало меня другое: не успел я раздеться, как щенок, то ли по естественному желанию, то ли от радости, что я вернулся, присел и сделал лужицу, поглядывая на меня безмятежно и невинно.

— Ах ты поросенок! — в сердцах сказал я. — Вон же стоит песок, а ты свинячишь на пол! — И, не отдавая отчета в том, что делаю, взял щенка за шиворот и ткнул его носом в лужицу.

Боже, что тут началось! Взвизгнув, щенок с такой силой рванулся из моих рук, что я не удержал его и он опрометью бросился под кровать и затих там. Я опомнился, и мне стало так стыдно, что хоть проваливайся сквозь землю.

— Иди сюда! — позвал я щенка. — Прости меня, слышишь?

Но щенок не откликался. Я заглянул под кровать и увидел, что он сидит, забившись в щель между двумя чемоданами. Я вытащил его, посадил к себе на колени и стал гладить, но он не вилял, как обычно, хвостом и не старался лизнуть мою руку, а глядел на нее с опаской, как будто ждал удара.

— Прости меня, — повторил я, — ну прости, ради бога!

Я чувствовал себя негодяем. То, что я сделал, было кощунством, подлостью; поступить так — все равно что надругаться над ребенком, и я не знал, как загладить свой грех.

В тот вечер примирения не получилось. Как я ни старался, прежнее доверчивое настроение так и не вернулось к щенку. Его даже не пришлось уговаривать лечь спать, что я обычно делал; он покорно лег на подстилку, и я весь вечер ощущал на себе его настороженный, недоверчивый взгляд. Лишь через несколько дней мне удалось вернуть расположение щенка, но я до сих пор вспоминаю о своей выходке с отвращением и стыдом.

Глава третья

Дик растет. — Мы кое-чему учимся. — Размышления о дальнейшей судьбе Дика

Время шло. Дик — так я назвал щенка — каждый день пил рыбий жир, с аппетитом ел и рос, как говорится, не по дням, а по часам. Из заморыша он превратился в толстого, неуклюжего подростка, и я, спохватившись, подумал, что, наверное, перекормил его. Но Кулаков, дока по части всего, что касалось собак, успокоил меня, сказав, что это у Дика возрастное и жирок растрясется, как только Дик войдет в силу.

И верно. К середине лета Дик заметно похудел, а к осени превратился в мощного сухотелого пса, глядя на которого даже Кулаков восхищенно крутил головой.

— Собачка! — говорил он, и меня распирало от гордости, потому что это слово Кулаков употреблял редко и выражал им свое величайшее одобрение. — Ну и что ты собираешься с ним делать?

— Поживем — увидим, — отвечал я. Но что должно было означать это «поживем — увидим», я и сам не знал. Мне не приходило в голову делать из Дика какую-то необыкновенную собаку, а потому я не заставлял его разучивать всякие мудреные штучки-дрючки, которыми так гордятся иные владельцы собак. Мне было достаточно того, что Дик жил в моем доме и радовался, когда я приходил в него после целого дня отсутствия, выказывая эту радость непосредственно и чистосердечно. Конечно, пока Дик был щенком, он порой донимал проявлением своих чувств, но, возмужав, стал сдержаннее и, встречая меня, уже не бросался ко мне на грудь, не подвывал, как раньше, от возбуждения, а молча приникал головой к моим коленям и смотрел с обожанием и преданностью.

— Ах ты пес — ременные уши! — ласково говорил я, поглаживая Дика по загривку, и он, замирая от этих поглаживаний, еще теснее прижимался ко мне.

Однако нельзя сказать, что я вообще не занимался Диком, ничему не учил его. Нет, кое-что мы с ним освоили, но наши достижения были скромными и не рассчитаны на зрителей. Зрители любят бум, а мы проделывали самые обычные вещи.

— Дик, — спрашивал я, например, когда приходило время пообедать, — а где твоя миска?

Я не приказывал, не требовал принести эту самую миску, а просто спрашивал, и Дик прекрасно понимал, чего от него хотят, и всегда выполнял просьбу, принося миску в зубах. Он вообще любил, когда с ним разговаривали, это, кстати, любят все собаки, но открыл это не я. Здесь моим учителем был Кулаков. Вот кто умел влезать в собачью душу! Меня изумляла эта его способность, а что касается собак, так те его просто боготворили. Они понимали Кулакова с полуслова, а иногда мне казалось, что и со взгляда. Такую манеру общения я завел и с Диком, и с каждым днем убеждался, что именно разговор, а не приказ или команду предпочитает отзывчивая и понятливая натура собаки.

Но я заговорил о том, чему научил Дика. Номер с миской был самой легкой задачкой, за ней настала очередь прыгать через веревку. Дик очень быстро освоил прыжки, но тут возникла некая неувязка, которая поставила меня в тупик. С самых первых шагов обнаружилось, что Дик перепрыгивал через веревку лишь в том случае, когда на ней что-нибудь висело — белье, одеяло, половики. Если этого не было, он спокойно пробегал под веревкой, но всем видом выражал, что выполнил задание как требуется.

— Ты глупый, Дик, — говорил я. — Смотри, как надо. — И прыгал через веревку сам. — А теперь давай вместе.

Мы разбегались и прыгали, и Дика при этом нисколько не смущало, что на веревке нет ни белья, ни половиков.

— Молодец! — хвалил я его. — А теперь давай один. Ну!

Дик с маху бросался к веревке… и пробегал под ней. Я раз за разом пробовал приучить его правильно выполнять задание, но результат был всегда один и тот же — Дик перепрыгивал через веревку лишь в том случае, когда на ней что-нибудь висело. Поразмыслив, я понял, в чем тут дело. Висящее белье — это какая-никакая, а преграда, которую нужно было преодолеть, и Дик добросовестно исполнял урок; пустая же веревка его просто не интересовала, и, перепрыгивая через нее вместе со мной, он лишь повторял то, что делал я.

Но нашим коронным номером был номер с дровами, который стал таковым по чистой случайности. Как-то, коля дрова, я заметил, что Дику нравится возиться с поленьями. Он хватал зубами то одно, то другое и носился с ними, как щенок с костью. Тогда-то мне и пришло в голову научить Дика таскать поленья в сарай. Он поймал мою мысль, как говорится, на лету, и с той поры колка дров превратилась у нас в занятие коллективное. Это был единственный трюк, смотреть который приходили многие. Я колол, а Дик, повизгивая от нетерпения, ждал, когда полено отлетит в сторону, чтобы тотчас броситься к нему и схватить. Смотреть на это было смешно, потому что Дик никогда не брал полено за середину, а всегда впивался зубами в конец. Задрав голову, он тащил полено к сараю, но длинный конец перевешивал и выворачивал Дику шею, и он злился и рычал, однако не выпускал