автотолмач и тут надёжи не было. Ляпнет в ответственный момент не то – и технику, и людей загубит. Потому предложил тот учёный новый язык сочинить – общий для всех. И чтоб был он простой-простой. И без синонимов. Чтоб если «грустный», то только «грустный». Не «тоскливый», не «печальный», не «смурной». Ну разве что «очень грустный». Так никто не запутается, а лишние смыслы только время на раздумья отнимают.

За основу нового языка взяли, понятно, аглицкий. А какой ещё? Слова в нём короткие, по три-четыре буковки, друг к другу безо всяких лишних выкрутасов пристраиваются. Писать и говорить быстро получается. Учить его тоже быстро. Назвали просто – «симплифайд»³. Всемирная палата образования указ издала: учить симплифайд с детсадовского возраста наряду с родным. И вот тут началось дивное. Дети с таким рвением этот симплифайд изучать и на нём говорить стали, что за уши не оттащишь! А вот свои родные языки невзлюбили, подзабывать начали. Второе поколение после введения симплифайда между собой только на нём и общалось. По всему миру ездили, ни в чём преград не ведали. И обмены, и конференции, и всяко было. Вроде бы – в яблочко. Но старики от симплифайда плевались, учить его не хотели, молодёжь совсем понимать перестали. Ну а молодёжь – стариков.

И вот оно что вышло. Перестал бежать поток знаний и мудрости. Остались птенцы желторотые без гнезда. Только симплифайд у них и был опорой. Ещё лет пятьдесят прошло, и всё в мире остановилось. Наверх люди уж не смотрели, белки голубоватые под брови изогнутые уж не закатывали – какой там! Не упасть бы, под ноги себе глядя. Да и тоски они не чувствовали больше. Слова такого не было. «Грустно» им было. И всё. От этой грусти стали они хворать. Спросит их врач: «Хау ю фил?» А они только: «Сэд»⁴. «Грустно», значит. А почему грустно, отчего – высказать не могут. Слов-то нет. Разве ж такие науку вперёд двинут?

Хорошо, что психолингвисты тогда вмешались. Они-то по роду занятия своего языки разные учили и увядание от грусти отличить могли. А так оно и оказалось: мозг человеческий от симплифайда увядать начал. Невдомёк его создателям было, что разум – языка отражение. С хорошим языком разум прибавляется, мысль формой обрастает, другую порождает. А с худым языком и разум худ.

Стали люди старые языки восстанавливать. Казалось бы, меньше ста лет прошло, – а всё подчистую позабылось. Тут лингвисты давай стараться: раз уж с чистого листа начинать, значит, можно самое лучшее взять. Да только где оно – лучшее? Какой век за основу брать? Решили они книги разных времён читать и сердце своё слушать. Что нравилось, от чего душа пела, то и брали. Вот так и сочинили языки обратно – вроде те же, да иные. Русский – он такой вот стал, как я сейчас вам сказываю.

Ох и тяжко после симплифайда было норматив учить! Ох и ломало всех! Школьники на уроках воем выли, а на улице – на симплифайде подвывали. Два-три поколения друг друга сменили, прежде чем норматив прочно в обиход вошёл и младенцы его из уст родителей впитывать начали. Строить – оно ж не ломать.

Корни свои заново обретя, начали люди опять на небо поглядывать. Наука вперёд двинулась, да так, что только успевай. Ракеты одна за другой в небо сигали, космические станции на орбитах разных планет появлялись, двигатели Алькубьерре загудели, звездолёты всё дальше вглубь космоса забирались… Дело, видать, не в том было, что общего языка не хватало, а в том, что люди его между собой находить не умели. А тут, через ошибку споткнувшись, снова выучились. Вавилонская башня наоборот вышла…

Симплифайд только в университетах потом изучали. Сделали его языком компьютерного интерфейса и жаргоном космонавтов. Тут он весьма удобен был. Краток, сух, однозначен. Моему отцу симплифайд ещё в юности полюбился, он и с однокурсниками на нём разговаривал. Вот и после исчезновения сигнала звездолёта в него с головой ушёл. Не только потому, что все данные в компьютер на нём вносил и анализировал, но и оттого, что чувствовал на нём меньше. Я уж говорил: «грустно» и даже «очень грустно» всё равно легче, чем «тоскливо».

Часть третья. Митька

Пока отец упрямо последние данные с беспилотника перелопачивал, мир повздыхал-повздыхал, да и пошёл дальше. Космическая палата сразу два новых звездолёта строить решила. Один – на «Астру» похожий, но человеком управляемый. Его «Астрой-2» назвали. Второй – беспилотный. Ему в полёте надлежало корабль с людьми об аномалиях и опасностях заранее оповещать, через чёрную дыру раньше пройти, данные о выживаемости собрать и, если что, предупредить. А ещё «Компаньон», как его окрестили, резервные челноки-эстафетники, оборудование и дополнительные запасы продовольствия везти был должен.

Один звездолёт строить – труд великий. Два – самопожертвование. Но люди и не помышляли жалеть себя. Они словно надеялись окликнуть отвергшего их брата, развернуть к себе, заглянуть в глаза. На проектирование и строительство пять лет отвели. Ещё два – на то, чтоб все проверки сделать и космонавтов со всеми техническими тонкостями ознакомить. В полёте корабли шесть лет провести должны были. Получается, тринадцать лет до встречи с кровным родственником. А если родственник погостить разрешит, то к этому плану ещё лет пять на полевые исследования прибавлять можно. Обратный путь – снова плюс шесть. Итого – двадцать четыре года. Кто такой срок из своей жизни вычеркнуть готов? Посвятить себя тяжёлой ежедневной подготовке, а потом – темноте, опасности, а возможно, и самой смерти? Не увидеть, как дети растут, как морщинки родные лица украшают? Кто на такое готов? Только тот, кто сам ещё не вырос, потомства не народил, не полюбил по-настоящему.

В Спецшколу космонавтов меня взяли, но с оговоркой, что здоровье укреплять буду. Обычно тех, кто слабоват, даже к экзаменам не допускают. Наверное, из уважения к деду-академику и в память о моей матушке поблажку сделали. Мама, дедушкина единственная дочь, ближний космос исследовала и через два года после моего рождения на Марсе погибла – во время затяжной пылевой бури. Из-за сильных статических разрядов все системы связи тогда отказали. Она потеряла ориентацию и в глубокую каверну упала. Аппарат аварийного жизнеобеспечения её в искусственный сон ввёл, но спасатели слишком поздно подоспели. Кислорода совсем немного не хватило… Несмотря на ту беду, дед меня от пути по её стопам не отговаривал.

Лучших выпускников обещали взять в экипаж первого пилотируемого полёта к земному близнецу. Мне как раз девять лет исполнилось. К запуску звездолётов девятнадцать было бы. Идеальный возраст: уже не дитя, но ещё не взрослый, не ведающий страха, свободный от земных оков. Только оттолкнись – и