тогда, в салоне, когда я слушал ее впервые.
Последний музыкальный штрих к передаче – романс «Эй, друг гитара», записанный Кузнецовой на ТВ за несколько лет до этого, – в сравнении с остальными номерами звучал просто потрясающе. У Любы тогда был необыкновенно свежий, гибкий и сильный голос – просто не верилось, что все произведения исполняла одна и та же певица. А многие зрители так в это и не поверили.
Романс в контексте передачи прозвучал безумно печально, как тоска по необратимости прошлого, но все же он внес нотку надежды на то, что еще не все потеряно:
Эй, друг гитара, что звенишь несмело? Еще не время плакать надо мной. Пусть жизнь прошла, все пролетело – Осталась песня, песня в час ночной…
Однажды под Новый год А.Г. укатил в Америку покорять ее своим искусством, а я временно переселился в квартиру маэстро – присматривать за его престарелой матерью. Неожиданно к нам в гости нагрянула Любовь Станиславовна. Выглядела она не скажу что блестяще (злоключения наложили на ее лицо неумолимую печать увядания), но и не слишком уж дурно. Слава Богу, не осталось и следа от судорожного оскала, уродовавшего ее лицо на экране. Я чувствовал, как энергия жизни снова наполняет тело и душу Любы, но при этом она стала более уравновешенной и спокойной. Кузнецова больше не была пышной, однако стройность ей очень даже шла. От обеда Люба отказалась, но с удовольствием согласилась на чай. Пока мы чаевничали, она поведала, что передача на телевидении вызвала определенный резонанс в обществе и помогла ей выстоять в схватке с испытанием нищетой и голодом. Биробиджанская филармония пообещала вновь принять бывшую приму на работу; домоуправление погасило всю ее огромную задолженность за коммунальные услуги; люди стали присылать денежные переводы и привозить – даже из других городов – продукты питания. Жизнь потихоньку входила в колею, давая Любе возможность перевести дыхание и окинуть внутренним взором выпавшие на ее долю тяготы. Кузнецова продолжала писать в газету статьи, и в них пыталась осмыслить уроки, преподнесенные ей судьбой: она вручила мне номер с текстом на целый разворот и попросила прочитать его вслух. Это был некий коллаж из идей известных и неизвестных психологов. Люба разбавляла цитаты примерами из собственной жизни, по ходу делая несколько сумбурные выводы и рассуждения о смысле человеческого бытия. Пока я читал, она, расчувствовавшись, то и дело вытирала глаза платком и шмыгала носом. Мы сидели на кухне до глубокой ночи, и Кузнецова все говорила и говорила. О том, что стала менее категоричной в отношении профессии: мол, теперь уже не боится подумать о том, чтобы вообще перестать петь. «Зачем привязывать себя к одному занятию, даже если оно казалось тебе смыслом существования? – философствовала Люба. – Жизнь ведь гораздо шире и богаче, можно и в другом себя найти». Она говорила, что был период, когда в ее голове целыми днями без перерыва звучали все песни, которые она перепела за свою жизнь; в мозгу у нее будто бы сидел зловредный диск-жокей – он ставил одну пластинку за другой, и не было от него никакого избавления. – Я поняла, как люди сходят с ума, – признается Любовь Станиславовна. – Сначала они всеми силами цепляются за прошлое, за достигнутое, за тень собственной славы, а потом это прошлое постепенно берет в сети, присасывается к тебе, как вампир, не отпускает и не дает идти вперед, развиваться. Оно обрушивается на тебя воспоминаниями – в моем случае это мои песни, – и становится ужасно больно оттого, что какие-то вещи никогда больше не повторятся. Человеку начинает казаться, что ценнее этого уже ничего в жизни не будет, и вот тогда-то перед ним гостеприимно распахиваются двери дурдома… – Когда я осознала, что недалека от сумасшествия, – продолжает Люба, – я сказала себе: стоп, давай-ка послушаем, дорогая девочка, за что ты так упорно цепляешься. Этот ди-джей – там, у меня в голове – тут же завел свою радиолу, а я начала вслушиваться и критически себя оценивать. Честное слово, пришла в ужас от собственного исполнения: оно было каким-то насквозь фальшивым, поверхностным, необдуманным. И вот этот мертвый груз ты называла смыслом жизни? – спросила я себя. – Девочка, да ты просто дура! Немедленно выкинь это барахло из памяти, и если уж тебе так необходимо петь, пой по-настоящему. Любовь Станиславовна тут же продемонстрировала, как бестолково она раньше исполняла великий романс «Гори, гори, моя звезда» – громко, лишь упиваясь собственным голосом, – а потом спела по-новому, так, как чувствовала сейчас. Второй вариант и впрямь был намного лучше… *** Полтора года спустя на улице меня остановила цветущая дама, гулявшая по бульвару в сопровождении невзрачного мужичонки. Я не сразу признал в ней Любовь Станиславовну, до того она помолодела и похорошела: сделала модную короткую стрижку, была одета в белый элегантный костюм. К ней вернулась былая жизнерадостность и энергия. Мужичонку Люба представила своим неофициальным супругом Михаилом Петровичем – он приехал к ней в Биробиджан после ТВ-передачи, чтобы чем-нибудь помочь. Кажется, помог в самом главном. Кузнецова поведала, что у нее вдруг раскрылся дар целительства – наверное, после того, как жизнь устроила ей колоссальную чистку путем длительного «поста». Теперь она, мол, активно исследует свои экстрасенсорные силы, помогая страждущим. Иногда дает концерты и готовит новый бенефис в филармонии. Еще сказала, что А.Г. прислал из Штатов «электронную депешу»: предлагал совместную работу в Америке и заверял в своей искренней любви к ней. – Вот урод! – рубанула воздух прямолинейная Люба. – Сначала обгадил меня перед людьми как мог: дескать, я обворовала его знакомую, кричал, что знать меня больше не хочет, а теперь, козлище, в любви признается, в свою долбаную Америку зазывает. Видать, хреново ему там. Ну да не хреновее, чем мне было. А нам и тут неплохо – да, Петрович? Она с улыбкой поглядела на своего маленького, узловатого спутника и взяла его под руку. Похоже, жизнь открывала перед Любой Кузнецовой новую страницу.
Эй, друг гитара, что звенишь несмело? Еще не время плакать надо мной. Пусть жизнь прошла, все пролетело – Осталась песня, песня в час ночной…
5. «Сумасшедший шарманщик»
Каждый день под окошком он заводит шарманку, Монотонно и сонно он поет об одном. Плачет серое небо, мочит дождь обезьянку, Пожилую актрису с утомленным лицом. Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик, С обнаженной душой, ты не знаешь стыда. Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Мои песни мне надо забыть навсегда. (муз. и сл. А. Вертинского)Однажды под Новый год А.Г. укатил в Америку покорять ее своим искусством, а я временно переселился в квартиру маэстро – присматривать за его престарелой матерью. Неожиданно к нам в гости нагрянула Любовь Станиславовна. Выглядела она не скажу что блестяще (злоключения наложили на ее лицо неумолимую печать увядания), но и не слишком уж дурно. Слава Богу, не осталось и следа от судорожного оскала, уродовавшего ее лицо на экране. Я чувствовал, как энергия жизни снова наполняет тело и душу Любы, но при этом она стала более уравновешенной и спокойной. Кузнецова больше не была пышной, однако стройность ей очень даже шла. От обеда Люба отказалась, но с удовольствием согласилась на чай. Пока мы чаевничали, она поведала, что передача на телевидении вызвала определенный резонанс в обществе и помогла ей выстоять в схватке с испытанием нищетой и голодом. Биробиджанская филармония пообещала вновь принять бывшую приму на работу; домоуправление погасило всю ее огромную задолженность за коммунальные услуги; люди стали присылать денежные переводы и привозить – даже из других городов – продукты питания. Жизнь потихоньку входила в колею, давая Любе возможность перевести дыхание и окинуть внутренним взором выпавшие на ее долю тяготы. Кузнецова продолжала писать в газету статьи, и в них пыталась осмыслить уроки, преподнесенные ей судьбой: она вручила мне номер с текстом на целый разворот и попросила прочитать его вслух. Это был некий коллаж из идей известных и неизвестных психологов. Люба разбавляла цитаты примерами из собственной жизни, по ходу делая несколько сумбурные выводы и рассуждения о смысле человеческого бытия. Пока я читал, она, расчувствовавшись, то и дело вытирала глаза платком и шмыгала носом. Мы сидели на кухне до глубокой ночи, и Кузнецова все говорила и говорила. О том, что стала менее категоричной в отношении профессии: мол, теперь уже не боится подумать о том, чтобы вообще перестать петь. «Зачем привязывать себя к одному занятию, даже если оно казалось тебе смыслом существования? – философствовала Люба. – Жизнь ведь гораздо шире и богаче, можно и в другом себя найти». Она говорила, что был период, когда в ее голове целыми днями без перерыва звучали все песни, которые она перепела за свою жизнь; в мозгу у нее будто бы сидел зловредный диск-жокей – он ставил одну пластинку за другой, и не было от него никакого избавления. – Я поняла, как люди сходят с ума, – признается Любовь Станиславовна. – Сначала они всеми силами цепляются за прошлое, за достигнутое, за тень собственной славы, а потом это прошлое постепенно берет в сети, присасывается к тебе, как вампир, не отпускает и не дает идти вперед, развиваться. Оно обрушивается на тебя воспоминаниями – в моем случае это мои песни, – и становится ужасно больно оттого, что какие-то вещи никогда больше не повторятся. Человеку начинает казаться, что ценнее этого уже ничего в жизни не будет, и вот тогда-то перед ним гостеприимно распахиваются двери дурдома… – Когда я осознала, что недалека от сумасшествия, – продолжает Люба, – я сказала себе: стоп, давай-ка послушаем, дорогая девочка, за что ты так упорно цепляешься. Этот ди-джей – там, у меня в голове – тут же завел свою радиолу, а я начала вслушиваться и критически себя оценивать. Честное слово, пришла в ужас от собственного исполнения: оно было каким-то насквозь фальшивым, поверхностным, необдуманным. И вот этот мертвый груз ты называла смыслом жизни? – спросила я себя. – Девочка, да ты просто дура! Немедленно выкинь это барахло из памяти, и если уж тебе так необходимо петь, пой по-настоящему. Любовь Станиславовна тут же продемонстрировала, как бестолково она раньше исполняла великий романс «Гори, гори, моя звезда» – громко, лишь упиваясь собственным голосом, – а потом спела по-новому, так, как чувствовала сейчас. Второй вариант и впрямь был намного лучше… *** Полтора года спустя на улице меня остановила цветущая дама, гулявшая по бульвару в сопровождении невзрачного мужичонки. Я не сразу признал в ней Любовь Станиславовну, до того она помолодела и похорошела: сделала модную короткую стрижку, была одета в белый элегантный костюм. К ней вернулась былая жизнерадостность и энергия. Мужичонку Люба представила своим неофициальным супругом Михаилом Петровичем – он приехал к ней в Биробиджан после ТВ-передачи, чтобы чем-нибудь помочь. Кажется, помог в самом главном. Кузнецова поведала, что у нее вдруг раскрылся дар целительства – наверное, после того, как жизнь устроила ей колоссальную чистку путем длительного «поста». Теперь она, мол, активно исследует свои экстрасенсорные силы, помогая страждущим. Иногда дает концерты и готовит новый бенефис в филармонии. Еще сказала, что А.Г. прислал из Штатов «электронную депешу»: предлагал совместную работу в Америке и заверял в своей искренней любви к ней. – Вот урод! – рубанула воздух прямолинейная Люба. – Сначала обгадил меня перед людьми как мог: дескать, я обворовала его знакомую, кричал, что знать меня больше не хочет, а теперь, козлище, в любви признается, в свою долбаную Америку зазывает. Видать, хреново ему там. Ну да не хреновее, чем мне было. А нам и тут неплохо – да, Петрович? Она с улыбкой поглядела на своего маленького, узловатого спутника и взяла его под руку. Похоже, жизнь открывала перед Любой Кузнецовой новую страницу.