Ольга Христолюбова
Одиссея Троглодита
1
– Вэй з мир! Ограбили! Убили! Шоб ты сдох, наконец, скотина! Шоб тебя переехал трамвай! – полная тётка в бигуди и застиранном халате, натянутом на неё, как кожа на барабан, прижимала к пышной груди руки, словно приготовилась петь романсы, и голосила сиплым контральто.
– Хеся! Ну шо ви визжите, как саксофон вашего Яши, шоб он был здоров? Софочка только прилегла отдохнуть… – в дверях кухни появилась невысокая женщина средних лет с носом, похожим на баклажан. – Шо ви орёте, шо вас убили, когда вас никто, таки, пальцем не тронул?
– Мадам Кацман, вот ви скажите мне, ради чего наша Партия призывает нас строить коммунизм? А? Скажите! Ради чего Гагарин полетел в космос? Ради чего, я вас спрашиваю?! Шоб любой босяк, и даже не босяк, а всякая скотина, могла ограбить честную женщину на её собственной кухне?! За это мы боролись с врагами?! Нет, ви скажите мне, мадам Кацман!
Кухня наполнялась жильцами. В дверях вырос здоровенный мужик в майке-алкоголичке и семейных трусах, из подмышки у него выглядывала сухонькая старушка, удивительно напоминавшая мышь, а за плечом маячила блестящая, как бильярдный шар, лысина.
– И ведь отошла только на минуточку! – продолжала верещать Хеся в бигуди.
Теперь она обращалась ко всем сразу. Одна полная рука была по-прежнему прижата к бюсту, а вторая театральным жестом указывала на заскорузлую от пригоревшего жира кастрюлю, бодро булькавшую на плите неаппетитным варевом.
– На одну только минуточку! А какая это была грудинка, мадам Кацман! Ей было не стыдно позировать для натюрморта, вот какая это была грудинка! Я купила её вчера на Привозе у тёти Цили, и весь Привоз рыдал от зависти вот такими слезами! – она предъявила публике внушительный пухлый кулак. – Два килограмма! Два килограмма роскошной грудинки!
Выглядывающий из-за плеча мужика в алкоголичке лысый дядька с хитрыми живыми глазами хихикнул:
– Мадам Эпельман, ви, случайно, не рыбачка? То, шо ви нам показываете, не влезет даже в чан для белья, не то что в эту каструльку!
Оскорблённая тётка, уперев руки в боки, повернулась к насмешнику, но тот благоразумно спрятался за спиной соседа.
– Шо такое? – рявкнул тот. – Я, таки, не понял!
– Троглодит! – взвыла тётка с новой силой. – Эта скотина спёрла грудинку прямо из супа! Шоб ему подавиться той грудинкой! Шоб он облез окончательно!
– А всё ви, Лёва! – внезапно вступила та, которую первая именовала «мадам Кацман».
– А при чём тут, дико извиняюсь, я? – изумился лысый, вновь появляясь за плечом соседа.
– А кто в прошлый раз не пожелал топить эту гнусную тварь? Кто предложил сослать его в Бердичев? Ви гуманист, Лёва?
– Таки я отвёз его в Бердичев!
– Тогда почему он снова здесь и жрёт грудинку!
– А я знаю?
– Какая грудинка! Боже, какая то была грудинка! Тётя Циля умрёт от инфаркта, когда узнает её жалкую судьбу! – вновь взвыла потерпевшая.
– Ша! Тихо! – рявкнул владелец алкоголички и семейных трусов. С похмелья он соображал туго. – Шо вы бакланите на всю Одэссу! Таки я не понял, Троглодит спёр мясо?
– Таки да! – в один голос подтвердили присутствующие.
– Ты ж его увёз? – обернулся мужик к лысому Лёве.
– В Бердичев, – кивнул тот. – Самолично.
– Миша, я вас умоляю! Вся надежда на вас! – мадам Кацман принялась подобострастно кланяться мужику в майке. – Ведь так же жить невозможно! Эта скотина третирует целую квартиру! Ви должны его удавить, наконец!
Миша попятился:
– Удавить? Я?
– Конечно! Удавить, утопить, сбросить с Тёщина моста 1– всё, что пожелаете, только шобы его здесь не было! Я вас умоляю, Миша, защитите бедную вдову, которой не на кого положиться, от бандитского произвола!
– Я не смогу… – пробормотал мужик, отступая.
Мадам Кацман двигалась за ним, умоляюще сложив руки:
– Ладно бы то был босяк с Молдованки2… Но кот! Какой-то драный кот изводит шесть семей! Миша, умоляю вас! Хотите, встану на колени?
– Да не надо! – вконец перепугался мужик. Он уже упёрся спиной в дверь, дальше отступать было некуда. – Шо вы, Розочка! У меня рука не подымется, живое же существо…
Мадам Кацман бурно разрыдалась, и мужик окончательно растерялся.
– Да отвези ты его в Китай, – подал голос Лёва. – Или куда ты там в среду отплываешь?
– В Индию, – машинально поправил Миша. – В Кочин3.
– Лэхаим! Вот туда и отвези. И будет, наконец, нам всем счастье.
2
Когда-то у него было другое имя. Сейчас он помнил ту жизнь смутно, словно она приснилась ему во сне. Помнил ласковые тёплые руки, бравшие его под живот, помнил глуховатый голос, называвший его «Барсик», помнил божественный аромат свежей ставридки.
Её все звали Мироновна. Прошедшие годы стёрли в памяти черты лица, сохранив лишь смутный, как в потемневшем зеркале, образ – белый платочек в синюю крапинку, темную сиротскую юбку да кошёлку, с которой она ходила на базар. Он провожал её до ворот – в те времена он ещё опасался покидать двор – и ждал, когда она вернётся. Тогда они вместе шли домой, ужинали, он забирался к ней на колени и мурлыкал громко и радостно.
Потом она перестала ходить на базар, перестала вставать с кровати. В комнате поселился едкий запах мочи и лекарств. Он ловил на улице мышей и приносил ей, чтобы порадовать. Она улыбалась уголком рта и с трудом гладила его слабеющей рукой.
А потом она перестала его гладить. В комнату вошли чужие люди, положили её в деревянный, пахнущий клеем ящик, а его выгнали прочь.
Много дней комната была закрыта, он упорно приходил, царапал лапами дверь и мяукал. Его гнали, на него кричали и топали ногами. Потом в комнате поселились другие люди, и когда он попытался туда войти, его больно пнули сапогом в бок.
И началась новая жизнь…
В этой новой жизни его прозвали Троглодитом.
В этой новой жизни ему всегда хотелось есть.
В этой новой жизни он научился воровать и делал это так виртуозно, что долгое время люди не понимали, кто крадёт, и на коммунальной кухне шли непрекращающиеся бои. А потом он попался… И теперь война началась уже с ним.
В первый раз, застукав его за добычей мяса из кастрюли, его просто побили. Но воровать он не перестал. Когда чаша терпения жильцов перелилась через край, его поймали и отвезли за Ланжерон4. Он вернулся оттуда на следующий день.
Пару месяцев старался не нарываться. Ловил птиц, и мышей, лазал по помойкам. Охотиться было трудно: прошлой весной в драке с захожим портовым котом он повредил глаз. Глаз зажил, но видел плохо. От голода подводило живот, и иногда, проснувшись среди ночи, он громко орал – не от любви, от голода.
И он вновь занялся разбоем. Во второй раз его засунули в коробку и отвезли
