Когда маленькая Анна вернулась к дедушке домой, природа торжественно носила свой летний наряд. Трепетал лёгкий, слабый ветерок, покачивались и шуршали в медленном танце широкие листья. Их прожилки стали толще и темнее, с трудом теперь удавалось вычленить их взглядом из ровной пластины. Птицы и звери угомонились: брачный сезон для многих кончился, и теперь они смиренно воспитывали новое поколение молодняка. Дожди лили не так часто, поэтому дедушка Анны больше не ходил по грибы каждое раннее рассветное утро, когда сизая линия горизонта едва обливалась прозрачным розоватым сиянием и синюю кромку облаков прошивали шафранные лучи. Земля высыхала и становилась твёрдой, глухо отзывающейся на перестук человеческих шагов. Дедушка Анны много времени сейчас проводил на реке за ловлей рыбы.
– Ну пожалуйста-препожалуйста! – отчаянно висла Анна у него на руке. – Ну препожалуйста-распожалуйста, дедусечка, миленький, ну чего тебе стоит меня разок взять с собой на рыбалку?
– Шуметь будешь, – глухо ответствовал дедушка. Его широкое лицо было бронзовато-коричневым и без загара, и его, как скалу, которая с трудом выстаивает под ударами морского шторма, покрыли извилистые, как лесные дорожки, морщинки: одна – глубокая, а другая – еле-еле заметная и обнаруживаемая лишь прямым ударом солнечного луча. – Всю рыбу мне распугаешь, а рыбалка – оно дело тонкое.
– Да оно понятно, что тонкое, дедушка! – радостно прочирикала Анна и забежала с другого бока.
Свободной левой рукой дедушка Анны забрасывал на своё мощное широкое плечо большую чёрную котомку. Все рыбаки в сонном городке, что, скорее, больше походил на деревню, давно ходили на рыбалку с рюкзаками, но дедушка Анны был человек старой закалки – человек упорный и не способный выслушивать критику.
– Мой отец с котомкой ходил, – любил говаривать он, загибая сильные, коричневатые, грубые пальцы, – мой дед с котомкой ходил, да его дед наверняка тоже. Дались мне эти ваши новые рюкзаки!
Анна знала, какого складу её дедушка, и поэтому очень упорно висла на его крепких коричневато-бронзовых руках, когда он мягко, но уверенно отстранял её и поправлял широкие ремни у себя на плечах.
– А я тихо буду сидеть! – пообещала она и уверенно затрясла головой. – Пожалуйста! Пожалуйста-препожалуйста! Ну давай ты меня на рыбалку возьмёшь, а я тебе про хозяев реки расскажу?
– Что ещё за хозяева, – забурчал дед в воротник, – откуда ты этого нахваталась?
– Друг рассказал! – с готовностью выпалила Анна и опять надавила на старческую руку. – Дедушка, честно-честно, словечка не скажу, а если скажу, ты у меня все конфеты, все сладости до конца каникул отберёшь и новых дарить не будешь! И всем это делать запретишь, а я выпрашивать не стану, честно!
Дед приостановился, усталыми, но проницательными блекло-серыми глазами посмотрел на Анну. Та висела у него на согнутой в локте руке, кончики её тапочек чиркали по полу.
Дед смягчился. Анна медленно вернулась на пол, всей стопой ощутила гладкость старых скрипучих досок.
– Ладно, – проворчал дед, – так тому и быть, уговорила! Но если хоть одну рыбёшку, хоть малька какого, ты мне воплями спугнёшь…
– Без сладостей останусь, – закивала Анна, усиленно давя на губах улыбку.
Предвкушая будущее путешествие, странник собирается быстро. Пятнадцати минут не прошло, как дедушка Анны с своей рыбацкой котомкой, в высоких чёрных сапогах и при двух удочках разного размера и сама Анна: в голубой длинной юбчонке, таких же огромных неуклюжих сапогах, при сачке и голубой же шляпке – вышли из дома и громко, задорно хлопнули дверью.
Анна с дедушкой жили на отшибе, на окраине города, да только не на той его окраине, которая к лесу примыкала. Своей широкой и плавной улочкой они аккуратно перерастали в ничейную, хотя и застроенную покинутого вида домиками, территорию, и эта территория уже сливалась с соседним городом, о котором говаривали, что жить там интереснее, потому что в самом центре его выстроено в новом стиле огромное, светящееся окнами и бешеным светом электрических ламп, здание, которое называется кинотеатр. Дедушка и Анна долго шагали через весь город, двигаясь к своей цели. Проходили мимо лотков с лакомым мороженым и отверстых дверей школ, библиотек и захудалого музейчика. Им подмигивали знакомые и знающие их прохожие, махали руками старушки и дети, весело присвистывали мужчины, которые, сгрудившись у какого-нибудь уголка со скамейкой и свалив на эту скамейку всю свою тяжёлую кладь, на пятерых или шестерых человек раскуривали одну сигарету. Шагали они через ухоженный, мёртво-прилизанный, парк, в котором не пели птицы, потому что не вили там своих гнёзд. Миновали они и блестящий на солнце гранитный памятник, к которому не возлагали цветов, потому что только старожилы и помнили, какой такой персоне и за какие заслуги он посвящается, да и то – очень смутно. Анна и дедушка шагали долго и шагали молча: сначала Анна пыталась напевать, посвистывать и с дедушкой заговаривала, но потом он купил Анне большой шоколадный рожок мороженого, которое так быстро таяло на жарком солнце, что у Анны не осталось времени для разговоров. Дедушка был какой-то смурной: насупился, ушёл в себя да так и не вышел, пока вместо глухого асфальта, шуршащего щебня и мёртвой мостовой под его сапогом не отозвалась живым звоном настоящая лесная почва.
Дедушка Анны бодро втянул носом свежий воздух. Было ещё очень рано: карманные часы его с механическими стрелками не показали восемь; и, хотя аловато-розовое марево зари на небе давно растаяло, серая сонная дымка не исчезла. Она окутывала кроны деревьев в свадебную фату, закрывала мордочки деловитых, суетливых лесных жителей и заботливо согревала вулканчики муравейников, которые извергались из-под земли в самых неожиданных местах. Дедушка Анны уверенно шёл по сухой крепкой тропке, и короткой палкой с острым концом то и дело нырял в заросли буйной травы: то слева, то справа. Анна не успевала даже раскрывать глаза пошире: дедушка сбивал грибы, как сбивают мишени в тире, стряхивал их в лукошко, висевшее на сгибе правой руки, радостно хмыкал и лишь ускорял шаг.
Анна