вчера. Я дала ему отвар из хмеля и мяты.

О, это лицо, выражение, как вызов для скульптора или художника! Все перемешано в нем — недоверие, озадаченность, тревога и желание поговорить. Спроси он сейчас, и Лайэнэ, возможно, решилась бы. Но не спросил. Ушел, сразу в коридоре заговорил с прислужником, застучало, звякнуло что-то — видно, доставал какие-то горшочки и коробочки из лекарской сумки, бывшей всегда при нем.

Хороший ведь человек, это ясно, что же мешает довериться?

Молодая женщина проверила и свои зелья — нужного осталось совсем немного. Какое-то время хватит, держать Тайрену как бы в тумане, но потом она будет бессильна. Такие раны не исцеляет сон. Разговаривать с ним, пока мальчик способен слышать, но не может поднять на себя руку… Одна беда, ее не обучали говорить с детьми; здесь пока получалось, но это совсем другое.

Глянула в сторону места, где спрятала нож, невольно сжала флакон в кулаке.

Она не хотела, да и не имела право никого винить, особенно стоящих неизмеримо выше. Но все-таки чувства людей схожи, хоть в самой бедной хижине, что во дворце. Будь у мальчика еще друзья, будь у него настоящие родственники, которые любят — разве он взял бы клинок?

Какая будет роскошная месть! Просто убить ребенка чересчур просто, тем паче такого болезненного. Никто и не удивится, и вряд ли почувствует горе. А вот самоубийство совсем еще мальчика, сына генерала… об этом будут говорить и в Столице.

"После того, как по вине генерала погиб его наставник и друг, ребенок последовал за ним"…

Наверное, для души мальчика самоубийство все-таки предпочтительней, чем быть выпитой нечистью и бродить в виде пустой оболочки… но все же плохо Тайрену придется в посмертии.

И позор на имя отца. По его вине ребенок выбрал смерть… А время и без того сейчас смутное.

Флакон все еще был в ее руке, теплый от ее тепла.

«Я просто женщина, слабее многих своих сестер. Я ничего не могу. Мальчик умрет, и пятно с чести Дома не смыть… но это их путь, их судьба. Я всего лишь невольный свидетель… спасти бы себя саму».

Где-то там, высоко, задуманы пути живущих; сверху видно сплетение тропок, по которым может идти человек, преграды и тупики. У нее своя дорога, не надо пытаться зайти на чужую, их все равно не свести. Она уже поступила так, и ошиблась.

И даже мальчик… никто он ей. И даже никогда не мечтала о детях, чтобы беспокоиться о нем, как могла бы мать.

Вновь посмотрела на флакон, граненый, из дымчатого кварца — в металле нельзя держать подобное зелье. Камень дымный, и внутри туман.

Мало осталось, на пару дней. А тут не добыть, такие вещи не держат и не готовят в храмах. Есть дома запас, но туда и обратно полдня ходу, не меньше. А как одного оставишь? Разве что ночью уйти, позаботившись, чтобы точно спал крепко… На ночь запирают городские ворота, но, если с рассветом быть подле них, можно добраться домой и вернуться, пока крепкий сон ребенка еще не вызовет подозрений.

Лайэнэ встряхнула головой, сильно — из прически выпала тяжелая прядь. Рано хоронить мальчика! Пусть он не ее сын, но, раз некому больше, заботиться о Тэни будет она. Благо, знает, с чем предстоит столкнуться! И не отдаст никому.

**

Колыбель покачивается. Он снова младенец, и свивальная пелена окутала плотно, не давая дышать, шевелиться. Скоро придет мама, и ослабит немного тугую ткань, и будет все хорошо. И да — он объяснит, что взрослый уже, не нуждается в колыбели…

Чья-то жесткая ладонь, не мамина, задела щеку, ударила в грудь. Или это был камень?

— Тихо лежи, — сказал незнакомый голос, — Новый обвал устроишь.

На лицо потекла вода.

— Не открывай глаза, еще рано.

Я возле крепости, вспомнил Лиани. Нас же засыпало.

Теперь и на грудь полилась вода; осознал, что рубашка и куртка распахнуты. Ледяная вода приглушала боль, и, верно, промывала ссадины или раны, он не мог видеть. По ребрам и голове будто пронеслось стало кабанов, во рту был вкус крови и пыли. Немного воды попало на губы — и у нее был земляной вкус.

— Теперь можешь смотреть, если хочешь.

Разомкнул веки, сперва ничего не увидев. Каждый вдох давался с трудом, еще больше усилий понадобилось, чтобы повернуться на бок и приподняться. Тут же пожалел об этом — перед глазами запрыгали багрово-черные полосы и круги. Но успел разглядеть силуэт рядом, темное пятно в сумерках.

— У тебя ребра треснули, — сказал человек. — Могло быть и хуже. Видишь меня?

— Плохо…

Не знал, получилось ли это сказать, или только губы шевельнулись.

— И голову задело тебе, — добавил говорящий, потом еще сказал: — Я не врач, но тяжелые раны и близкую смерть я чувствую. Это не про тебя.

Странно прозвучали слова, будто бы с сожалением. Кто рядом с ним, друг или враг? Если враг, зачем помогал?

— Пей, осторожно только, — в губы толкнулся жесткий глиняный обод. Сзади под голову придержала рука.

Глотать было трудно, словно не вода, а куски льда внутрь проскальзывали, застревали. Но и впрямь становилось легче. Ощутил наконец, что полулежит то ли на плоском камне, то ли на очень плотной земле. И не зрение изменило, а вправду вечер вокруг, у земли, под ветвями, густой, на небе еще довольно светлый. И сам он — среди камней, а неподалеку, странно изломанные, из-за корня торчат окровавленные предплечье и кисть.

Может, Лиани и смог бы вскочить, но чужая рука удержала, сама словно из камня.

— Тихо.

— Ты…

Не выкрикнул — рваный сдавленный вздох получился. Повернул голову вбок, уже зная, кого увидит. Узнал все-таки голос — его слышал среди болот и той ночью, с Орни. Теперь узнал и лицо — невозмутимое, гладкое, без следа крови или хоть пыли.

Тварь-из-пояса выглядела вполне живым человеком, значит, не голодна; держит крепко, хотя могла бы и отпустить — все равно от нее никуда не деться сейчас.

— Ты убил моих друзей, — сказал Лиани.

— А ты присмотрись получше, там кусок рукава виднеется, — равнодушно откликнулась нежить. — Может, тогда поблагодаришь.

До слуха донесся вроде бы тихий стон — с другой стороны, затем чье-то неразборчивое бормотание.

— Там твои двое, и с ними один… помощник. Не беспокойся, он совсем не как я, даже наоборот, — острые зубы блеснули в улыбке, хотя не было света для такого отблеска..

— Вокруг вас рыскали мародеры, — пояснил застрявший в мире живых мертвец. — Пришлось делать доброе дело. Зато так я сыт и в разуме. Ты по-прежнему нужен мне, а твои товарищи… может, хоть так поверишь в мои слова.

Лиани он по-прежнему то ли поддерживал, то ли не отпускал. Ветерок прошелестел над поляной; от вылитой на тело воды или от ушибов пробрала