нужно, — еле слышно и очень зло отозвался Лиани.

— Это не ты говоришь, — брат Унно покачал головой, — Не надо так.

Лиани не откликнулся, смотрел в землю.

— Там и ваши могут быть, — добавил монах, — И пояс я тебе не отдам.

Так и не сказал ничего. Закрыл глаза, сам не понял, задремал или нет. Вряд ли, все-таки было больно. Наконец слегка посветлело.

Какое-то время еще посидел, собираясь с силами, с трудом набросил уцелевшую куртку, всю в разводах глины. Посмотрел на товарищей, надеясь, может, в себя придут? Но нет. Младший лишь пару раз застонал, шевельнулся. Так и лежат, и почти погас костерок. Только тут произнес:

— Если там кто найдется, я его сюда пришлю, помочь. До вечера можно ждать; если никого и дольше не будет, и я не вернусь… вниз по течению ручья есть деревня. Попробуйте…

**

Путь к войску брата выдался довольно легким, или все дело было в земле и воздухе родной провинции? На сей раз о пути Кэраи совсем не думал, всё взял на себя Ариму. Против обычного, доверенный слуга даже решал, когда привал и где останавливаться, и можно было сосредоточиться на том, что предстоит сказать Тагари.

Брат… какие бы размолвки в детстве и юности не возникали меж ними, незыблемым оставалось, что они — семья, и цели у них общие. Отец, возможно, совершил ошибку, отправив младшего сына так далеко и надолго от дома. Он считал, это принесет семье дополнительную силу. А вышло…

Первые месяцы после возвращения на родину постоянно себя одергивал — привык к столичному языку жестов, брошенных якобы невзначай взглядов, рисунку одежд, и приходилось каждый раз вспоминать — здесь все это может ничего не значить. Или значить совсем другое. Потом привык¸ но все же прав был Тагари — он перестал быть своим этой земле, что бы там ни чувствовал. Ведь и его тоже пытались понять, точно так же неправильно истолковывая очевидные вроде бы мелочи.

…Видел в полях возле Столицы траву, что отрывается от корней и сухими шарами катится невесть куда. Вот и он — от корней оторвался, новых не обрел. И все по старой привычке думает, что растет на месте.

Со злостью послал коня в галоп.

Все это чушь. Давай еще пожалеем себя! Лучше в сотый раз прокручивать в голове разговор: все равно что-нибудь пойдет не так, и стоит иметь варианты в запасе.

Гнал коня мимо скальной стены, опомнился только, когда Ариму ему вслед закричал; вернулся к слугам.

Здесь был настоящий лабиринт ущелий, в него не совались, проехали краем, но путники видели там огромные ели — они росли в бесконечных запутанных коридорах гор. Казалось, там и птица заблудится. Затем места пошли более открытые, появились знаменитые валуны, творения небесных ваятелей. Силуэты их были настолько причудливы, что Кэраи порой выныривал из раздумий и с любопытством разглядывал очередную глыбу, то воина, то дракона, то невесть какое чудище.

Слуги уверяли, что не раз видели невнятные тени, смутные силуэты, слышали нечеловеческие голоса — сразу видно, дикий край, раздолье для духов и нечисти. Кэраи ничего такого не замечал, но не мешал им рассказывать.

Миновали южные берега. Огромные ели остались за спиной, суровые, недовольные тем, что пришлось пропустить очередных незваных гостей.

Теперь то тут, то там зеленое мохнатое одеяло гор сползало, обнажая каменистые проплешины; а порой лесистый покров будто протерся до дыр, и из них выглядывал тот же складчатый серый камень. Непривычно изогнутые сосны росли на скалах, они будто старались прижаться к камню, защититься от ветра.

Никогда не забирался так далеко на север провинции — и самой страны. Даже в юности, когда посещал с отцом разные округа, был лишь на южном берегу озера Трех Дочерей.

Но здесь тоже простиралась его земля. И увидеть ее смог лишь теперь, когда вот-вот потеряет. А ведь если бы не письмо, разве отправился бы сюда?

Камни под пальцами почти дышали, нагретые солнечными лучами. С камнями было проще беседовать, чем с самим собой, и неважно, что в обоих случаях молча. На коротком привале отошел ненадолго от спутников, словно они могли прочесть мысли Кэраи. Он знал, что от него требуется и зачем скорее всего едет.

Был готов вызвать ненависть многих, отказаться от доброго имени, но есть все-таки вещи, которые ему не по силам.

Готов ли признать правильность этих вещей?

Для себя нет. Для страны может и да. Что взять за точку отсчета? — прижал руку к виску, словно пытаясь унять забившуюся жилку.

Мятеж Тагари был неминуем, война отвлекла. И теперь вовсе неясно, как быть. Провинцию все равно потеряли, а на войне… порой становятся героями. Некоторые умирают, покрыв себя славой. А если герой вернется с границ и на этой волне поднимет бунт… лучше не думать. А он очень даже может вернуться, не зря солдаты считают Тагари неуязвимым и отмеченным свыше. Его враг не стал бы полагаться на волю случая, позаботился бы об убийце, лучше всего в гуще боя.

…Как объяснить Тагари, что они хотят одного и того же? Блага родине и своему роду, в любом порядке назвать. Его чуть не обвинили в измене — здесь, и наверняка скоро объявят там, в Столице, раз он не спешит доказать свою преданность.

А он хочет, чтобы имя Таэна осталось незапятнанным, каким прошло через пламя и яд, через смуты и войны былого. Чтобы жили наследники, и пусть не сразу, но через поколение, два вернули себе право голоса здесь, среди родных гор и холмов.

Для брата же немыслимо отойти в сторону, хотя бы на время. Просто отойти, выждать, никого этим не подставляя, не совершая предательства. Ах, нет, он думает, что именно этим предаст имя рода…

Пусто вокруг, не сравнить со срединными округами; брошенные и разоренные деревушки, даже в уцелевших едва наберется горстка народа. Поля, на которых колышутся сорняки или вовсе ничего не растет, все сгорело. Попадались скелеты лошадей, обрывки одежды, обломки копий. Металл встречался редко, местные его подбирали. Сюда война докатилась — и схлынула, как особо сильный прилив. Из деревушек не все ушли, но место ушедших занял страх. Это он скрипит половицами, хлопает дверьми по ночам, отражается в тусклых глазах деревенских.

Они всех боялись — рухэй, своих солдат, и его самого с крохотной свитой. Но одних страх и отчаяние пригибают к земле, а в других пробуждают ярость.

А он уже давно не считал себя неуязвимым и даже сильным.

Имени с первого дня дороги не называл, в пути было довольно и его явно высокого положения. А насколько высокого, никому тут лучше не знать. Имя убережет, если что — и самые отъявленные разбойники не решатся тронуть, разве что встретятся отбившиеся от войска вражеские солдаты; но тогда и его