начинает кричать: «Серкидуля, старик, да ты что?! Что тут не знать! Школьные дела! Красота, красота, “вышла кошка за кота…”¹¹»

Вернёмся Серкидон, из верхоглядной современности к основательному труду девятнадцатого века. Лев Николаевич не поленился уделить понятию красоты время немалое. Больше того, русский граф обобщил «мозговой штурм» старого света, и вот что поимел русский помещик с «европейского гуся».

«Первое – то, что красота есть нечто существующее само по себе, одно из проявлений абсолютно совершенного – идеи, духа, воли, бога и другое – то, что красота есть известного рода получаемое нами удовольствие, не имеющее цели личной выгоды».

«Ну и на что – воскликнете Вы, – хвалёный Толстой столько времени убил?! Пошёл бы лучше попахал. Про неземную красоту писано ещё Платоном, а то, что смотреть на красивое приятно, знавали мы и без графа-грамотея…»

Ох, как Вы непочтительно с классиком, Серкидон. Наверное, я виноват. Не с того начал…Не так зашёл…Давайте начнём с основателя эстетики – Баумгартена.

Философ, который, как и надлежит порядочному философу, был немцем, древнюю платоновскую путаницу разделил пополам: «объект логического познания есть истина, соответственно объект эстетического (чувственного) познание есть красота. Красота – совершенное, познанное чувством. Истина – совершенное, познанное разумом». (У Толстого – рассудком).

Казалось бы (возрадуемся!) нашёлся среди европейских мыслителей ясно мыслящий человек. После его чёткого разделения что-то, глядишь, и прояснится… Нет, ничего не проясняется, а, наоборот, всё накрывается гегелевким покрывалом.

Платоновец Гегель вновь пытается соединить красоту с истиной воедино. Мол, она, истина, проявляет только красотой. Мол, вы сорвите покрывало с красоты и увидите истину. Вслед за ним гегелевец Хайдеггер утверждает, что «красота – есть один из способов, которым бытийствует истина». Утверждение звучит красиво, но нам, толстовцам, не кажется истинным…

С Хайдеггером Толстой спорить не стал. Когда Лев Николаевич работал над статьёй об искусстве, Мартину было всего восемь лет. Ну не дискутировать же бородатому старцу с восьмилетним ребёнком?

Лев Николаевич возразил Гегелю:

«С красотой истина не имеет ничего общего и большей частью противоположна ей, потому что истина, большей частью разоблачая обман, разрушат иллюзию, главное условие красоты».

Истина есть соответствие выражения с сущностью предмета и потому есть одно из средств достижения добра, но сама по себе истина не есть ни добро, ни красота и даже не совпадает с ними. Такая вот отповедь. От истины отбились. Новая напасть – Добро.

Добро с Красотой отождествляют и путают многие философы. Такая путаница – из глубокой древности. Но в рассматриваемой статье Лев Николаевич цитирует и спорит только с теми, кто писал о красоте и добре после Баумгартена:

«Понятие красоты не только не совпадает с добром, но скорее противоположно ему, так как добро большею частью совпадает с победой над пристрастиями, красота же есть основание всех наших пристрастий».

Мысль эту Толстой проводит и в «Крейцеровой сонате»: «Удивительное дело, какая полная иллюзия бывает того, что красота есть добро. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь глупости, а видишь умное…»

Далее я приведу авторов, которых Лев Николаевич не опровергает. Их суждения графу симпатичны, он в глубине души с мыслями иноземцев согласен. Один из таких итальянец Франческо Пагано¹². Толстой отшет:

«По итальянскому эстетику искусство есть соединение в одно красот, рассеянных в природе. Способность видеть эти красоты есть вкус, способность соединять их в одно целое есть художественный гений».

Заядлому пчеловоду Толстому, наверняка, приглянулась мысль о том, что художник, аки пчёлка трудолюбивая, собирает в красивое целое разбросанную в бесхозных цветиках красоту.

Гёте, наверняка, встретил аплодисментами мысль Пагано, своего современника, поскольку и сам рассуждал в том же направлении: «Прекрасное в природе часто разрознено, и дело человеческого духа – открыть связи и благодаря им создать произведения искусства. Цветок становится прелестен, только если к нему прильнет насекомое, если его увлажнит капля росы, если есть ваза, дающая ему последнюю пищу…»

Читаем любимчиков Толстого далее. Английский писатель Джон Тодхунтер. Из его «Теории прекрасного»:

«Красота есть бесконечная привлекательность, которую мы познаем и разумом и энтузиазмом любви. Признание же красоты красотою зависит от вкуса и не может быть ничем определено. Единственное приближение к определению – это наибольшая культурность людей; тому же, что есть культурность, нет определения. Сущность же искусства, того, что трогает нас посредством линий, красок, звуков, слов, не есть произведение слепых сил, но сил разумных, стремящихся, помогая друг другу, к разумной цели. Красота есть примирение противоречий».

Англичанин оказался ирландцем, и не Тодхунтером, а Тодхантером¹³. Но написано хорошо. Тут впервые появилась любовь, о которой мы с Вами знаем, практически всё. И не просто любовь, а с энтузиазмом. И хорошо, что в красоте ни напора, ни агрессии, а лишь загадочное «примирение противоречий».

Продолжаем цитировать Толстого:

«Из голландцев замечателен Гемстергюис¹⁴, имевший влияние на немецких эстетиков и Гете. По его учению, красота есть то, что доставляет наибольшее наслаждение, а доставляет наибольшее наслаждение то, что дает нам наибольшее число идей в наикратчайшее время. Наслаждение прекрасным есть высшее познание, до которого может достигнуть человек, потому что оно дает в кратчайшее время наибольшее количество перцепций».

Простите, Серкидон, за «перцепции»¹⁵. Но это не я, а Лев Николаевич. Он же не знает, что Вы со словарём иностранных слов не дружите и заглянуть туда для Вас великий труд. Выручает Вас, Серкидон, то, что есть у Вас верный эпистолярный помощник и подсказчик. Но предупреждаю Вас, я никуда не полезу, а поясню не слово (скорее всего, латинское), а смысл.

Толстой говорит о воздействии на рецепторные поверхности органов чувств. С помощью таких воздействий и проходит познавательный процесс восприятием.

То есть красота – это когда позитивная и приятная информации об окружающем мире поступает в душу человека с максимально возможной плотностью и усваивается без остатка. Душа в минуты созерцания красоты трудится и делает это с удовольствием. Причём, трудиться душа не потому, что обязана, а делает это по доброй воле.

А теперь позвольте отступление. Посмотрите, что получается. Нидерланский философ придумал нечто о красоте и доверил свои