прогулки среди зрителей, когда мальчик будет в приподнятом настроении и семейные дела покажутся ему пустяками по сравнению с вопросом об исходе состязания. Они прохаживались под ослепительными лучами июльского солнца – мать и сын, такие далекие друг от друга и в то же время такие близкие, – и Софи видела множество мальчиков, похожих на ее сына, в таких же точно широких белых воротничках и плоских шапочках; тут же рядами стояли экипажи, под которыми были разбросаны остатки роскошных завтраков: кости, объедки пирогов, бутылки от шампанского, а также стаканы, тарелки, салфетки, фамильное серебро. А в экипажах восседали надутые папаши и мамаши, и не было среди них ни одной простой женщины вроде нее. Если бы Рэндолф так не тянулся к ним, если бы он не сосредоточил на них все свои помыслы, если бы он не стремился принадлежать к их классу, – какое это было бы счастье!

Толпа зрителей разразилась восторженными воплями, приветствуя какой-то особенно меткий удар, и Рэндолф изо всех сил подпрыгнул, стараясь разглядеть, что произошло на площадке. Софи запнулась и проглотила приготовленные ею слова. Пожалуй, это неподходящий момент. Контраст между тем, что она хотела сказать, и великосветской атмосферой, к которой неудержимо тянуло Рэндолфа, был бы роковым. Она подождет более удобного случая.

Наконец, как-то вечером, когда они остались одни в скромном пригородном домике, где жизнь была отнюдь не блестящая, а скорее серенькая, Софи решилась нарушить молчание и сообщила сыну о своем предполагаемом втором замужестве; она смягчила эту новость уверениями, что речь идет о далеком будущем, когда у Рэндолфа уже будет своя, независимая жизнь.

Мальчик нашел ее намерение весьма разумным и спросил, имеет ли она кого-либо в виду. Она заколебалась, и, по-видимому, у него возникло недоброе предчувствие. Он выразил надежду, что его будущий отчим – джентльмен.

– Едва ли ты назвал бы его джентльменом, – робко сказала она. – Это простой человек, такой же, какой была и я, раньше чем познакомилась с твоим отцом.

И, слово за словом, она рассказала ему всё. Некоторое время лицо юноши ничего не выражало, затем он вспыхнул, уронил голову на стол и разразился горькими слезами.

Мать наклонилась над ним, она покрывала поцелуями его лицо, она гладила его, как малое дитя, рыдая вместе с ним. Но вот он справился с собой, порывисто встал, ушел в свою комнату и заперся.

Она стояла у дверей, прислушивалась и пыталась вести переговоры через замочную скважину. Прошло немало времени, прежде чем она добилась ответа; в конце концов юноша гневно крикнул ей из комнаты:

– Стыд и срам! Это меня погубит! Неотесанный мужлан! Ничтожество! Шут гороховый! Я буду опозорен в глазах всех джентльменов Англии!

– Нет, нет, не говори так! Может, я и неправа! Я буду бороться с собой! – униженно молила она.

Не успели окончиться летние каникулы Рэндолфа, как пришло письмо от Сэма с сообщением, что ему неожиданно повезло. Он купил лавку. Это самая большая лавка в городе, не только фруктовая, но и овощная; он надеется со временем создать семейный очаг, который будет достоин даже ее, Софи. Нельзя ли ему приехать в Лондон повидаться с ней?

Она встретилась с ним тайком и сказала, что ему придется еще подождать, пока она сможет дать окончательный ответ. Медленно протянулась осень, и когда Рэндолф приехал домой на рождество, она вновь завела разговор о браке. Но юный джентльмен был непреклонен.

Протекли месяцы, она вновь попыталась и вновь отступила перед его возражениями; потом сделала еще одну попытку; почти пять лет эта кроткая женщина уговаривала и упрашивала сына. Преданный Сэм возобновил свои ухаживания с большей настойчивостью. Однажды, когда Рэндолф, который уже оканчивал Оксфорд, приехал на пасхальные каникулы, она опять подняла этот вопрос. Как только он примет посвящение в сан, доказывала она, у него появится свой дом, и тогда она, с ее невежеством и безграмотностью, станет для него помехой. Лучше бы ему поскорее от нее избавиться.

На этот раз он разгневался не на шутку, как и подобает настоящему мужчине. Она, со своей стороны, проявила необычайную настойчивость, и Рэндолф испугался, что, воспользовавшись его отсутствием, она поступит по-своему. Исполненный гнева и презрения к ее низменным вкусам, он решил во что бы то ни стало добиться повиновения; для этого он привел мать к алтарю, который он устроил у себя в спальне, и заставил ее, преклонив колена, поклясться перед распятием, что она не обвенчается с Сэмюэлем Гобсоном без его согласия.

– Это мой долг перед отцом, – сказал он.

Бедная женщина поклялась, надеясь, что он смягчится, когда станет пастором и полностью уйдет в церковные дела. Но надежды ее не сбылись. К этому времени воспитание окончательно подавило в нем все человеческие чувства, и, хотя никому на свете не стало бы хуже, если бы его мать наконец обрела долгожданную идиллию с верным своим фруктовщиком, он проявил несокрушимое упорство.

Между тем ее хромота всё усиливалась, и она почти не выходила из своего дома в южном предместье, где сердце ее, казалось, иссыхало от жажды.

– Почему мне нельзя сказать Сэму, что я согласна выйти за него? Почему? – жалобно шептала она, когда поблизости никого не было.

Однажды, года четыре спустя после этих событий, в дверях крупнейшей фруктовой лавки Олдбрикема стоял мужчина средних лет. Это был сам хозяин, но в тот день вместо обычной рабочей одежды он облачился в строгий черный костюм. Окна лавки были полуприкрыты ставнями. Со стороны вокзала медленно приближалась погребальная процессия, она миновала лавку и потянулась к селению Геймид. Пока экипажи проезжали мимо, владелец лавки стоял у дверей со шляпой в руке; глаза его были полны слез. А из окна траурной кареты на него смотрел мрачный как туча, молодой, гладко выбритый священник в наглухо застегнутом сюртуке.