которых открывался ему не сразу.

«Не все оружие, выполняющее волю Господа, облечено в сверкающую сталь».

Поразмыслив, он пришел к выводу, что и в этих словах заключена была определенная справедливость. Он сам знал великое множество подтверждений тому, подчерпнутых из тех же романов.

Разве мессир Авдомар не удерживал на протяжении двух дней захваченную переправу через Тичино, атакуемую ордами лангобардов, при том, что к тому моменту расстрелял весь боезапас? Усеянный зияющими дырами, он топтал боевые порядки лангобардов, смешивая их с землей, и, даже рухнувший оземь, продолжал сопротивляться, пока мерзавцы не вырезали его из бронекапсулы при помощи автогенов. Даже будь в его распоряжении лучшая боевая машина во всей империи, помогла бы она ему вписать свое имя в славную летопись, обессмертившую его имя?

А мессир Хлодовех! Он имел неосторожность вступить в бой на машине класса «Клайпеус», печально известной несовершенством сервоприводов ходовой части. Это его и подвело. Посреди долгого марша, который по своей сути был отчаянной ретирадой посреди безнадежно проигранной кампании, доспех Хлодовеха окончательно вышел из строя. Не смея задерживать своих боевых братьев, бросивших обозы и стремительно откатывающихся под защиту имперских крепостей, мессир Хлововех остался в одиночестве, чтобы прикрывать их отход. Когда лангобарды спустя два дня наконец одолели доспех, который преграждал им путь и который они прозвали «Проклятой Скалой», на броне они насчитали восемьдесят попаданий от снарядов. С тех пор туринские церкви раз в год отбивали в память о нем по восемь десятков ударов.

Не лучше ситуация была у мессира Берохада, достойного рыцаря, доспех которого, однако, устарел настолько, что записные придворные острословы поговаривали про него, что он даст фору по возрасту многим императорским крепостям, а движим более святым духом, чем изношенным двигателем. Вынужденный в силу обстоятельств отстаивать свою честь в рыцарском поединке против несопоставимо более мощного противника, мессир Берохад вместо того, чтоб уповать на чудо, направил своего увальня в страшный таранный удар, превратив оба доспеха в пылающие посреди ристалища руины.

Ни одному из этих славных рыцарей несовершенство доспеха не помешало совершить подвига, обессмертившего их имена.

Сталь прочна, подумал Гримберт, силясь разглядеть в окружающей снежной каше следы удравшего оленя, но это в конце концов всего лишь сталь. Рыцарский доспех, сколь сложно он бы ни был устроен, по своей сути лишь огромная механическая кукла, пусть даже со сложнейшей механической и электронной начинкой, с орудиями, навигационными системами и сервоприводами. Если внутри этой куклы нет искры, она будет неподвижным истуканом, годным лишь на то, чтобы служить мишенью для упражняющихся в бомбометании туринских голубей. Та искра, что ведет ее вперед, сквозь обжигающее горнило боя, сквозь испытания и преграды, именуется рыцарем. Это рыцарских дух подчиняет себе сталь, это он ведет ее в бой, это он укрывает рыцаря немеркнущей славой. И неважно, сколько у тебя орудий, сколько дюймов в лобовой броне и каков моторесурс двигателя…

Гримберт знал «Убийцу» уже три года и успел свыкнуться с со многими его причудами, как свыкаются с нравом брюзгливого родственника или необходимостью утренней молитвы. Но все же старался не появляться на нем там, где мелькали рыцари туринской дружины, очень уж нелепо и жалко выглядел он на фоне сверкающих красавцев в сине-золотом облачении, один вид которых мог повергнуть в ужас закоренелые в ереси сердца мятежников, трусливых лангобардских головорезов или прочих недругов Туринской марки. Можно долго рассуждать о рыцарском духе и рыцарских добродетелях, об искре и свете истинной веры, но достаточно было взглянуть на орудия отцовских рыцарей, пусть даже зачехленные и в походном положении, чтобы осознать — «Убийце» никогда не стать ровней им. Он всегда будет оставаться кособоким хромым теленком на фоне статных жеребцов, даже если туринские оруженосцы сдерут до костей пальцы, полируя его и подновляя краску.

День их знакомства Гримберт помнил отчетливо, как ткач помнит мельчайшие детали вышитого им гобелена. Настолько отчетливо, что иногда, в миг слабости, к глазам предательски подступали слезы. Проклятая судьба словно посмеялась над ним, а может, это было наказанием за его детскую самонадеянность. Наказанием, орудием которого Господу было угодно избрать мессира Магнебода.

* * *

Палаццо маркграфов Туринских своим обликом мало походило на те миниатюрные дворцы, которыми в последние годы украсились многие земли восточных марок с их аккуратными двориками, спрятанными в каменной толще фруктовыми садами и изящными колоннами. Забывшие о своем истинном предназначении, украсившие свои стены рустикой, превратившие сторожевые башни в тонкие декоративные пилоны, они не смогли бы отразить нападение даже слаженной банды еретиков, не говоря уже о подготовленном по всем правилам осадной науки штурме.

Такие капризы могли позволить себе праздная Ницца, беспечный Лион или легкомысленный Гренобль, но уж точно не Турин, на протяжении веков служивший империи тем волноломом, об который разбивались вдребезги несущиеся с востока лангобардские орды. С момента своего возведения он в первую очередь оставался крепостью, оттого ни одному зодчему империи в попытке облагородить его внешний вид не удавалось смягчить его характера. Окна его, узкие и располагавшиеся высоко от земли, всегда оставались бойницами, а машикули и бартизаны даже не пытались скрыть своего истинного назначения.

Крепость веры, краеугольный камень империи франков на ее восточных рубежах, вбитый в землю так основательно и прочно, что расшатать его не могли ни эпидемии, ни варварские нашествия, ни баронские мятежи.

Словно древний воин, сознающий свое положение и статус, туринское палаццо оставалось холодным даже в июльскую жару, когда мухи издыхали на лету, а земля превращалась в покрытый ржавчиной камень. Здесь никогда не играли спектаклей и пьес — отец не считал нужным привечать бродячих дармоедов и не держал собственной труппы. Здесь давно не слышали музыки — отец считал никчемным всякий музыкальный инструмент сложнее охотничьего горна. Холодный и сосредоточенный в любое время года, дворец маркграфов Туринских не терпел базарной суеты, праздного смеха и беспечных выходок.

Но один раз в год он все-таки преображался. С видимой неохотой, как старый воин, которого прекрасные дамы захватили на балу и заставили танцевать с ними, скрипя старыми костями и ворча о прежних