и мимо костра, к другим кострам и мимо них, мимо шатров, мимо людей, мимо покойницких телег, в тьму, которая и тьмой-то перестала быть.

* * *

Ночь разомкнулась, посторонился лес, Ласточка увидела беззвездное небо, перья облаков, и луну, круглую и большую, в темных проталинах, словно ребенок забавлялся, прижимая пальцы к заиндевевшему окошку. Поставила ненужный фонарь под куст и пошла дальше, не зная, куда себя деть.

Чудовы Луга покрывал светлый туман, такой ранним летним утром можно видеть на полях. Зеленоватые огни светились в нем, и тонкой вязью в тумане проступали стебли молодой, еще не зацветшей травы.

Лошадь, сивая, пузатая, с млечно белым хвостом, бродила среди деревьев, глубоко продавливая мох и палую листву, пофыркивала, пила слоистый туман.

Луна освещала ее полосами, и деревья ложились длинными тенями.

Демон подошел и встал за левым плечом.

Ласточка упрямо смотрела в сторону болот.

Ты отняла у меня сына, женщина, сказал демон. Гори в аду.

Ласточка засмеялась, зло и обидно.

— Ах, Дарге, — сказала она. — Дарге, Дарге…

Дарге Дорхан.

Она почуяла, что полуночная тварь дернулась за ее спиной.

Знаю, как тебя зовут, Дарге, убийца своих сыновей.

— Этого ты не убьешь. Не выйдет. Я…

Я сама убила его.

Ей было все равно.

Но старый лорд Чудовых Лугов стоял молча, не слышно было даже дыхания.

Луна в черном небе звенела тоненько, как звенят толкунцы над озером в жаркий день.

Рыжий огонь фонаря, покинутого на краю топей, вдруг вздернулся вверх, закачался, будто обретя волю и крылья.

Кто-то поднял его и теперь шел по пологим, поросшим обманной травой болотным кочкам, которые не сдержат человека.

Этот кто-то хромал, сильно припадая на правую ногу, свет фонаря раскачивался по дуге, глазам стало больно. Еще один огонь затеплился совсем далеко, такой же живой и рыжий. И еще один. И еще. Целая цепочка протянулась.

— Знаешь что, Дарге Дорхан, — сказала Ласточка. — Отвези меня домой. Устала.

Забредшая в болото кобыла подняла голову, раздула ноздри.

Она чуяла зимний холод, поднимающийся со дна ручьев, медленно зреющий в стеклянистом воздухе.

Встанут подо льдом реки, смертный сон скует землю.

Но не навсегда.

Не навсегда.

Эпилог

Дорога уходила все дальше, ровная, вымощенная плитами — по ней было легко шагать. Чтоб не тревожить ногу, Кай выломал себе палку в зарослях орешника.

Вдалеке, почти у горизонта, не отдаляясь, но и не становясь ближе, горели огни незнакомого города.

Дорога очевидно вела к нему — вечером, когда опускались сумерки, на обочинах, в каменных чашах вспыхивало яркое пламя, цепочка огней, не дающих сбиться с пути.

Оно горело и днем, только казалось бледным и прозрачным на фоне небесного кобальта и рыжей осенней листвы.

Вечером он разжег костер в укромном закутке, между кустами шиповника, ежевики и оплетенной хмелем и диким виноградом руиной стены, врастающей здесь в землю с незапамятных времен.

Камень, нагревшийся за день, потихоньку отдавал тепло. У самого подножья стены, в сухой траве, путались кустики земляники — ягоды и цветы одновременно.

Ворох багряно-красных георгинов соперничал яркостью с пламенем костра.

Ежевика созрела, а жасмин еще только-только начинал цвести.

Сквозь роскошный золотой ковер палой листвы беспечно пробивались анемоны и гиацинты.

Казалось, что так и должно быть.

Кай покопался в сумке, добыл котелок, принес воды, поставил на огонь. Бросил в воду горсть вяленого мяса, добытый тут же дикий сельдерей, перья лука, листья щавеля, кислицу и несколько клубней ятрышника.

Лиловые, собранные в кисти цветы он положил рядом, просто чтобы смотреть. Из-за руины прилетало с теплым током воздуха благоухание ночных фиалок.

Суп побулькивал, ворковал что-то на углях. Кай подумал и добавил соли.

Пока он возился с едой, в ветвях зашуршало и сквозь листву просунулось узкое скуластое лицо.

— Ну и что ты там сидишь? — спросил Кай.

Он почуял чужое присутствие, еще когда начал разжигать костер.

— Ты чей? — пришелец попался любопытный.

— Я… — Кай не знал, что ответить. — Ласточкин.

— А мою маму Голубка звали.

— Ты иди к огню, — сказал Кай. — Темнеет.

Пестрый, как сорока — черные у корней, а дальше наполовину белые пряди — юноша выбрался из колючих кустов и вступил в круг света. Глаза у него оказались огромные, раскосые, темные, как две полыньи.

Кай молча подвинулся, давая место сесть.

— Так что, — спросил пестроволосый, принюхиваясь. — Где твоя Ласточка? Это она сделала? Человечью еду? Неплохо пахнет. А я тебя знаю. Что это у тебя на лбу намалевано?

Кай невольно потрогал смоляную метку. Она так и не оттерлась, словно вьелась навсегда. Ну и ладно.

Гость тоже оказался меченым: змеиная чешуя вилась по запястью, затекала под рукав рубахи — черно-синий, кажущийся выпуклым узор. Знакомый… такой знакомый.

Когда он произносил слова — тягуче, нараспев, словно вслушиваясь в непривычное плетение речи, то мелькали клыки, чуть выступающие из-под верхней губы.

— Да ну, — сказал Кай. — Я сам сварил. Делов-то.

И когти у пришельца острые, темные, словно краской покрытые.

Занятный.

— Ты — дролери?

— Шмолери, — ответ ничего не прояснил. — Что, страшно?

— Да вообще, — ответил Кай равнодушно. — Помираю от ужаса. Есть хочешь?

Он помешал в котелке, стряхнул с оструганной веточки обрезки солонины обратно в варево.

— А ты дашь?

— Почему нет.

— Это твоя человечка тебя научила? А где она?

— Я не знаю, — ответил Кай, разглядывая гостя. — Я думаю… наверное ей понравилось бы здесь. Она любит цветы.

Ночной гость смотрел на него темными, без белков, глазами и молчал.

На самом деле ему не слишком интересно было слушать про Ласточку.

Он хотел супу.

Золотая розга, можжевельник, вереск.

Мята, розмарин, лаванда, аир, багульник, таволга, чабрец, душица, хмель.

Полынь.

Кай теперь мог бы с закрытыми глазами найти любую травку, любой лист.

Но некому было попросить.

Одуряющий, свежий, горьковатый запах цветущих трав плыл волнами во тьме, стекал по каменистым холмам, расточался теплым паром над многочисленными озерами.

Он был так силен, что простирался до самого горизонта.

До стен города, который вечно ждет и вечно распахивает двери, но отчего-то все еще остается пустым.