Предисловие

Перед нами очередной сборник рассказов Юрия Мамлеева, русского писателя, проживающего во Франции. А ведь совсем недавно знаменитый художник М. Шемякин, приезжавший в Советский Союз из США, с горечью говорил в своем интервью, что едва ли, при всех благоприятных переменах в жизни нашей страны и ее культуре, здесь скоро появятся произведения Юрия Мамлеева. М. Шемякин не только благодарный читатель Мамлеева, но и оформитель-иллюстратор его книг, что при громадной популярности упущенного нами в числе других крупных талантов графика немалая честь для любого автора. И вот не прошло двух месяцев со дня отъезда Шемякина, а "Книжное обозрение" опубликовало рассказы Мамлеева, и свершилось явление его народу. Именно явление, а не возвращение, как было с Аксеновым, Владимовым, Войновичем и другими, поскольку Мамлеев до своего вынужденного отъезда за кордон не печатался. Он много писал, был известен в дружеском кругу и, к сожалению, а может, к счастью для него, не только в этом тесном кругу. Его рассказы показались властям неуместными в стране тогда еще не зрелого, но уже победившего социализма, и ему предложили по-доброму катиться вон. Он уехал с женой в Соединенные Штаты, откуда перебрался во Францию. Все эти годы он жил трудно, свирепо тоскуя по родине. Но вернуться ценой того, чтобы писать, как правоверный соцреалист, не мог. Писал, как умел, боролся за жизнь. Выпустил несколько книг, которые перевели на ряд европейских языков, в профессиональной среде занял почетное место. А читателей у него, как у всех писателей-эмигрантов, было не густо.

Иначе оказалось на Родине. Тут как-будто только и ждали, чтобы он где-то возник (отвечать за первопечатание никому не хотелось), и едва это произошло, накинулись, как мухи на мед. Телевидение, радио, "Литературная газета", Центральный дом литераторов, кооперативные издательства вбежали первыми на разминированное "Книжным обозрением" поле. И сразу появились читатели, что было ему всего дороже. Но не следует думать, что внедрение Мамлеева в советский рукав русской литературы прошло под такие же дружные аплодисменты, как выступление Егора Кузьмича Лигачева на XXVIII съезде партии. На встрече в ЦДЛ его спросили из зала с тем откровенным хамством, которое сейчас стало хорошим тоном у некоторой части советского общества и в литературе: уверен ли Мамлеев, что он писатель?

И прижав кулаки к груди, он ответил с той глубокой, чуть грустной и проникновенной серьезностью, которой и вообще защищается от грубости жизни:

— Я это знаю.

Он это, действительно, знает, как знают все, кто открыт самобытному и свободному творчеству. Сложность Мамлеева для нашего читателя в том, что он сюрреалист. Тем, кто не знает этого слова, кажется, что его способ писания — просто заумничанье, выкаблучивание, нежелание говорить на обычном и понятном человеческом языке. Тем, кто слово это знает, он неприемлем, поскольку нас приучили, что нет в искусстве и литературе ничего хуже и срамнее. Почему так получилось, не знаю, но до недавнего времени сюрреализм был в нашей официальной идеологии самым ругательным и клеймящим словом. Мы ненавидели и преследовали всё новое в искусстве, литературе и научном мышлении от импрессионизма до абстракционизма, от Джойса и Пруста до абсурдизма, от теории относительности и генетики до психоанализа и кибернетики. Но пожалуй, ничто не вызывало такого бешенства тюремщиков духа, как сюрреализм, разве что генетика с подачи народного академика Лысенко. Сейчас мы, кажется, прозрели и в этом, как во всех остальных заблуждениях незрелого, темного и агрессивного ума.

Да, Мамлеев сюрреалист, если обязательно нужно обозначить условным термином живую субстанцию того рода литературы, которым он занимается. Но убей меня Бог, если я понимаю, почему житейски правдоподобный рассказ "Сережа" об умирающем мальчике, которого никто не хочет отвезти в больницу, или пронзительно точный психологический рассказ "Не те отношения" — сюрреализм, а "Кавалер Золотой звезды" о колхозном рае — реализм да еще с приставкой "соц".

Да и нам ли сетовать на неправдоподобность, фантастичность, неумещаемость в привычных жизненных координатах произведений сюрреализма! Они куда ближе к действительности, куда реальнее, чем наша повседневность.

Мы все ткем из воздуха, изымаем солнечный свет из огурцов и, превзойдя достижения Лапутянской академии, добывавшей питательные вещества из экскрементов, превращаем в экскременты всё чудом уцелевшее на нашей разоренной земле: дары полей, лесов и вод, алмазы и золото, железо и медь, уголь и нефть, детство, отрочество и юность, зрелость и старость, любовь и дружбу, честь, совесть и достоинство и даже великую идею перестройки.

А разве не сюрреализм, когда через всю страну мчались эшелоны, груженные ничем — воздухом, с надписью на вагонах "хлопок"? Как это страшно: со свистом, сквозь день и ночь, несутся поезда, светофоры сигналят им зеленым, путейцы козыряют с платформ, где-то их заботливо осматривают, простукивают колеса, смазывают, и снова поезд-птица прорезает пространство России, неся пустоту на своих осях. И так из года в год, и сотни, если не тысячи людей знают об этом — внизу и вверху, знают и молчат, охмуряя друг друга и самих себя, а главный Лжец-отправитель крутит дырки в кителе для новой Золотой звезды и получает ее из трясущихся рук другого Обманщика и смахивает с крутой скулы слезу благодарности. Такое Мамлееву не снилось и в самых кошмарных сюрреалистических снах.

Под одуряющее хвастовство и рев фанфар, бесконечные победные реляции, под золотой дождь наград иссушались моря и озера, останавливались реки, засоливался чернозем и, убивая последнюю веру молодежи, бесцельно и тупо тянули нитку одноколейки по тысячеверстой зыбкой таежной пустынности. Я почему-то говорю обо всем этом в прошедшем времени, а ведь ничего не изменилось, кроме слов, не кончилось. Уничтожение жизни продолжается.

И никакой сюрреализм не может сравниться с последним съездом КПСС, где люди на глазах всей страны, всего света занимались душевным стриптизом, обнажая такие скверности беспредельного эгоизма, наплевательства на измученный народ, чьим именем привыкли клясться и прикрываться, такую мещанскую приверженность к теплому месту, такую злобу, жестокость и невежество, что, глядя на экран, хотелось взмолиться: только бы дети этого не видели! Никакое порнографическое безобразие не могло бы оказать на юную душу столь растлевающего воздействия.

Мне хочется поговорить о том, как надо читать Ю. Мамлеева на примере рассказа "Утро", которого нет в сборнике. Я делаю это сознательно, ибо не хочу навязывать