Галина Полынская
СВЕТЛЫЙ ПРЯМОУГОЛЬНИК В КОНЦЕ КОРИДОРА
Рабочий день закончился, а на моем столе опять начал надрываться телефон. Одной рукой я уже была в рукаве пальто, поэтому долго смотрела на аппарат безобразного желтого цвета и боролась с зудящим желанием быстро выйти из кабинета, потом по лестнице, на улицу, домой…
— Алло, — сказала я, придерживая трубку подбородком и пытаясь просунуть в рукав вторую руку.
— Алена?
— Да, — голос я никак не могла узнать.
— Аленка, это я, Марина!
— О, я тебя не узнала, богатой бу…
Внезапно Маринка безудержно разрыдалась.
— Что случилось?! — крикнула я, испугавшись. — Что с тобой?!
— Не со мной, — с трудом выдавила Марина, — с Олежкой…
— С братом?!
— Да, он… он покончил с собой!
— Не говори глупости! — завопила я, разозлившись, — такими вещами не шутят!
— Сегодня утром, в шесть часов, — не слышала меня Марина, — он выбросился из окна у себя в общежитии…
Я медленно опустилась на край стула. Казалось, меня ошпарили кипятком, в глазах потемнело, как перед потерей сознания, но захлебывающиеся звуки в трубке не давали мне отключиться.
— Ты где сейчас, Марина?
— Дома.
— Буду через десять минут.
Я положила трубку на рычаг, рука двигалась медленно-медленно и я не могла понять, кажется это мне или…
На улице дул сырой, промозглый весенний ветер. Немного подморозило, и прохожие все поголовно шли осторожно, как старички и старушки. Я поймала машину и назвала адрес. Олежка Симбирцев… четвертый курс МГУ, юридический… Высокий, красивый блондин с лучистыми зелеными глазами, умница, с прекрасным чувством юмора, душа любой компании, моя душа… я закрыла глаза и стиснула зубы — нельзя же закричать во весь голос в такси…
Машина остановилась у дома Марины, я сунула водителю купюру и побрела к подъезду. Как только я позвонила, дверь сразу же распахнулась, будто Марина все время стояла в коридоре и ждала меня. Сдавленно всхлипнув, она повисла у меня на шее, и я едва смогла удержаться на ногах.
— Почему, Аля, почему? — невнятно бормотала она, — Почему?
Потом мы сидели на кухне и молчали. В ярком электрическом свете Маринкино лицо было опухшим и жалким, она не плакала, только раскачивалась из стороны в сторону и смотрела в окно. А я, так и не сняв пальто, царапала ногтем пеструю клеенку на столе и ничего, ничего не понимала. Только одно Олежка не мог сделать такое с собой и со всеми нами… просто не мог…
— Где он сейчас, Марин?
— В морге, — она не заплакала, скорее, завыла, — в морге! В морге!
Сердце, дернувшись, ухнуло куда-то вниз и из глубины, из темноты, заторопилось больными рывками. Я машинально бросила валидол под язык. На столе ожил телефон.
— Давай я возьму?
Марина кивнула.
— Алло?
— Так я и знал что ты там! — произнес раздраженный голос мужа. — Ты знаешь сколько времени?! Я обзвонил всех твоих возможных и потенциальных любовников и был потрясен — тебя нигде не оказалось! Знаешь, что я хочу тебе сказать…
Я смотрела поверх склоненной Маринкиной головы на маленький шкафчик со всевозможными кухонными мелочами. На его деревянных дверцах пестрели переводные картинки — медведи, зайцы, фрукты… их наклеил Олежка, когда ему было лет шесть, а восьмилетняя Маринка, на правах старшей сестры, долго его отчитывала и запрещала впредь портить мебель… Всю остальную мебель давно сменили, а шкафчик так и висит…
Маринкины плечи едва заметно вздрагивали, золотистые, такие же, как у брата волосы, растрепанными локонами закрывали лицо…
— … не знаю, каких мужиков вы там ждете! Немедленно домой! Немедленно…
Я положила трубку, но через минуту телефон зазвонил снова. Пришлось встать на колени, дотянуться до телефонной розетки и выдернуть вилку.
— Как же так? — голос Марины прозвучал глухо, механически. — После сессии, мы же в Прагу… и на море… а завтра годовщина у Соловьевых, мы и подарок купили… Что я скажу Соловьевым? — Маринка подняла лицо, ее зеленые, кошачьи глаза были сухими, тусклыми, безумными.
— Родители знают?
— Они в Амстердаме, вернутся через неделю.
— Позвонить?
— Не знаю куда. Не знаю… ничего не знаю!
Я помнила, где лежат лекарства. Впихнула в Маринку жменю успокаивающего, выпила сама и почувствовала, что сердце опять начинает частить и тупо ныть. Дернула воротник свитера — водолазки, хотелось дышать и дышать… Маринка начала клевать носом — подействовали препараты. Я подняла ее со стула и помогла дойти до кровати. Уложив и укрыв, присела на край рядом. В незашторенные окна темной комнаты лился свет фонарей. Тускло поблескивала люстра, настенные бра и увеличенная фотография под стеклом. Олег и Марина, в прошлом году, на какой-то скале в Крыму, смеются и делают вид, что сейчас взлетят, а за их спинами, то ли море, то ли небо, не поймешь — что-то пронзительное, синее, живое… Мне всегда нравился этот снимок, очень удачно получился… Что же могло произойти? Что? Что…
— Аль, ты езжай домой, — пробормотала Марина сквозь сон, — поезжай, а то твой придурок…
— Нет, я с тобой посижу.
— Прошу тебя, мне одной легче, правда. Я позвоню, как проснусь.
— И я сразу же приеду, ладно?
— Угу.
Я поправила одеяло, поцеловала ее и вышла из квартиры, закрыв дверь с едва слышным щелчком. Ноги слушались плохо, сердце еще хуже — то взлетало к самому горлу, то падало на дно желудка, тряслось и дрожало, разгоняя вязкую боль по всему телу…
— Елена! — из затормозившего неподалеку такси вылезал муж. — Елена, ты переходишь уже все границы!
Я медленно брела по тротуару, как старички и старушки, опасавшиеся упасть на подмороженной слякоти. Дышать, дышать…
— Елена! — догнав, он схватил меня за плечо и рывком повернул к себе. Сердце бросилось к горлу и забилось испуганно. «Не бойся, — мысленно сказала я ему, — скоро приедем домой».
— Елена, ты что, пьяная? Напилась с этой и этим ее смазливым братцем? Елена, нам надо серьезно поговорить!
Такси все еще стояло у обочины. Высвободив плечо, я пошла к машине.
— Елена! Да что же это такое?!
Я села на переднее сидение, муж забрался на заднее. Я назвала адрес, и навстречу понеслись размытые, размазанные по лобовому стеклу московские огни. В позапрошлом году мы втроем ездили за грибами, Олег набрал кучу сыроежек и полкулька поганок, приняв их за опята…
Машина въехала во двор и остановилась у нашего подъезда. На лестнице как всегда было темно, ступеньки казались бесконечными, а сердце ныло и задыхалось…
Квартирный зев дохнул в лицо пятилетней семейной жизнью, пропитавшей воздух, въевшейся в стены. Сбросив туфли, я