Восьмеркин просунул дуло автомата в щель ограды, дождался момента, когда стрекот пулеметов заглушил все звуки, и одним выстрелом уложил этого гитлеровца. Затем, не мешкая, он проник во двор и, укрываясь за косяком двери, одну за другой бросил три гранаты вглубь подвала.
Взрывы слились в сплошной гул. Сверху посыпались осколки стекол.
Пулеметы стихли. Из подвала донесся лишь стон. Восьмеркин заглянул туда и заметил поднимавшегося фашиста. Он дал по нему короткую очередь и вошел в полумглу.
Четыре фашистских пулеметчика, раскинув руки, лежали на грудах отстрелянных гильз. Восьмеркин сбросил оба пулемета на землю и, не задерживаясь, выбрался через широкую амбразуру на улицу.
Площадь была пустынной. Но вскоре у водостока показались люди с красными лоскутками материи на шапках. Они осторожно перебегали в соседние переулки.
— Сюда! — закричал Восьмеркин. Он поднялся во весь рост и замахал бескозыркой.
Товарища Василия, катившего пулемет, моряк узнал издали и бросился к нему навстречу.
— Ого… Степан! — обрадовался начальник партизанского штаба. — Так вот кто нас выручил! Здорово, друг! Ну, как там ваши?
— Воюют, — неопределенно ответил Восьмеркин и, с беспокойством покосившись на задымленную улицу, добавил: — К тюрьме бы надо поскорей. Там ведь наших много.
— С тюрьмой все в порядке, товарищ моряк. Мы ее первой захватили. Двадцать два человека спасли, — похвастался начальник штаба.
Он утирал пот с возбужденного, раскрасневшегося лица и о Кате не говорил ни слова. Восьмеркин, помогая ему за дужку тащить пулемет, упавшим голосом спросил:
— А из девушек разве никого не было?
— Как же! — спохватился партизан. — Ты знаешь, кого нашли?.. Это прямо чудо. Катю, нашу докторшу, Катюшу! Ведь мы ее посмертно к званию героя представили.
Восьмеркин хоть и ждал этой вести, но захлебнулся, онемел от радости. Дома и улицы заплясали в его глазах. Ему потребовалось трижды набирать в легкие воздуху, чтобы спросить, как она себя чувствует, не сильно ли изранена.
— Будем надеяться, что теперь выживет, раз у гестаповцев не умерла, — ответил начальник штаба. — Мы ее с тяжело ранеными на аэродром отправили.
К заходу солнца поселок за мысом был полностью очищен от оккупантов. Когда «Дельфин» и «Чеем», обстреливавшие с моря оконечность мыса, подошли к пирсу, на берегу их встретил побелевший от известковой пыли, радостный Восьмеркин. — Плохо по воде ходите! — смеясь, крикнул он. — Я на суше быстрей действую. На аэродроме уже побывал и в Севастополь раньше вас попаду. — А кто вас отпустит, товарищ гвардии матрос, интересуюсь узнать? — сказал Клецко и, побагровев, неожиданно рявкнул по-боцмански: — Занять место на катере! Совсем от корабля отбился. Оставлю вас без увольнения на берег до прихода в Севастополь. — А интересно узнать, товарищ мичман, когда мы там будем? — подмигнув притихшему Восьмеркину, как можно наивнее спросил высунувшийся из машинного отделения Чижеев. — Первыми будем, — пообещал Клецко. — Заправимся в пещере горючим, захватим провизии и морем дойдем.
Последний прощальный день в пещере проходил при торжественно пылающих факелах. Партизанки, снаряжая в путь моряков, напекли пирожков, выставили на стол самую вкусную еду, украсили ее цветами, ветками миндаля и дикой вишни. Николай Дементьевич выкатил трофейный бочонок вина и, расщедрясь, объявил: — Прошу без стеснения, наше подземное существование кончилось, моя пещера завтра опустеет. Выпьем за выздоровление Кати, за победу, за море, за солнце! У пещерников не было бокалов, но и стук жестяных кружек для них прозвучал как звон тончайшего хрусталя. Восьмеркин не мог удержаться, чтобы не выйти плясать. Он был шумен в этот день. А Нине с Сеней захотелось побыть одним. Незаметно для Клецко и Тремихача они выбрались из-за стола и исчезли в глубине пещеры. Они встретились за водопадом. Темный проход вел к распустившимся деревьям, к зазеленевшей траве, к щебетанию птиц.
Трое суток над задымленным Севастополем стоял раскатистый гул, грохот и рев моторов. У Восьмеркина, Чупчуренко и Вити в эти дни от блеска волн, от разрывов и выстрелов рябило в глазах. А Чижеев с Тремихачем изнывали от жары в машинных отделениях; друзья забыли об еде и усталости. По нескольку раз в сутки они заправлялись у танкистов горючим, пополняли боезапас и носились по морю почти на траверзе Севастополя, нагоняя шлюпки, парусники, мотобарказы, резиновые плоты и катера удиравших из Крыма оккупантов, и без пощады расстреливали. — Всю воду загадим, — сокрушался порой Восьмеркин. — Ничего, грязи, как и подлости, море не любит. Солью разъест и выбросит, что останется, — успокаивал его Клецко. — Оно у нас чистей чистого станет. Кроши, не стесняйся! За три дня моряки так измучились, что в час предутреннего затишья, пришвартовавшись к обгорелому изломанному пирсу, повалились на палубу кто где и, под защитой армейцев, заснули. Первым открыл глаза Клецко. Его поразила нависшая над морем и горами непонятная тишина. Солнце уже поднялось. Канонада у Севастополя смолкла, и только едва внятная стрельба доносилась со стороны Херсонесского маяка. Клецко пронзительно засвистел в дудку. — Запускай моторы! Через десять минут «Дельфин» и «Чеем» уже мчались в море. Они неслись в пене и брызгах к городу, еще окутанному пылью и дымом войны. Но вот пыль начала постепенно оседать. Небо очистилось, и моряки вдруг увидели по-сказочному возникший из марева, сверкающий синевой, блеском прибрежной волны холмистый Севастополь. Громким «ура» они приветствовали город-герой. Катера влетели в Северную бухту, промчались мимо Константиновского равелина, мимо памятника погибшим кораблям, у которого дымно горел подбитый фашистский транспорт, и, повернув в тихую Южную бухту, замедлили ход. Здесь, как и прежде, вода была такой же зеленой, только не хватало кораблей эскадры, гюйсов и флагов. Из воды торчали обгорелые причалы, ржавые палубы, шпангоуты, трубы затонувших кораблей и изогнутые хоботы кранов. Из огромной воронки вблизи Графской пристани загорелые армейцы черпали воду брезентовыми ведрами и поили коней. — Не подходите! Тут мины! — кричали они. — А что нам мины, когда мы дома? — весело ответил Клецко. Он не замечал, как по щекам и усам катились слезы. — Швартуйте к Графской! — приказал мичман. Вспыхнула сигнальная лампочка, раздалась команда: — Стоп… Глушить моторы! Мокрым от пота выскочил Чижеев на верхнюю палубу и на
* * *
К заходу солнца поселок за мысом был полностью очищен от оккупантов. Когда «Дельфин» и «Чеем», обстреливавшие с моря оконечность мыса, подошли к пирсу, на берегу их встретил побелевший от известковой пыли, радостный Восьмеркин. — Плохо по воде ходите! — смеясь, крикнул он. — Я на суше быстрей действую. На аэродроме уже побывал и в Севастополь раньше вас попаду. — А кто вас отпустит, товарищ гвардии матрос, интересуюсь узнать? — сказал Клецко и, побагровев, неожиданно рявкнул по-боцмански: — Занять место на катере! Совсем от корабля отбился. Оставлю вас без увольнения на берег до прихода в Севастополь. — А интересно узнать, товарищ мичман, когда мы там будем? — подмигнув притихшему Восьмеркину, как можно наивнее спросил высунувшийся из машинного отделения Чижеев. — Первыми будем, — пообещал Клецко. — Заправимся в пещере горючим, захватим провизии и морем дойдем.
* * *
Последний прощальный день в пещере проходил при торжественно пылающих факелах. Партизанки, снаряжая в путь моряков, напекли пирожков, выставили на стол самую вкусную еду, украсили ее цветами, ветками миндаля и дикой вишни. Николай Дементьевич выкатил трофейный бочонок вина и, расщедрясь, объявил: — Прошу без стеснения, наше подземное существование кончилось, моя пещера завтра опустеет. Выпьем за выздоровление Кати, за победу, за море, за солнце! У пещерников не было бокалов, но и стук жестяных кружек для них прозвучал как звон тончайшего хрусталя. Восьмеркин не мог удержаться, чтобы не выйти плясать. Он был шумен в этот день. А Нине с Сеней захотелось побыть одним. Незаметно для Клецко и Тремихача они выбрались из-за стола и исчезли в глубине пещеры. Они встретились за водопадом. Темный проход вел к распустившимся деревьям, к зазеленевшей траве, к щебетанию птиц.
* * *
Трое суток над задымленным Севастополем стоял раскатистый гул, грохот и рев моторов. У Восьмеркина, Чупчуренко и Вити в эти дни от блеска волн, от разрывов и выстрелов рябило в глазах. А Чижеев с Тремихачем изнывали от жары в машинных отделениях; друзья забыли об еде и усталости. По нескольку раз в сутки они заправлялись у танкистов горючим, пополняли боезапас и носились по морю почти на траверзе Севастополя, нагоняя шлюпки, парусники, мотобарказы, резиновые плоты и катера удиравших из Крыма оккупантов, и без пощады расстреливали. — Всю воду загадим, — сокрушался порой Восьмеркин. — Ничего, грязи, как и подлости, море не любит. Солью разъест и выбросит, что останется, — успокаивал его Клецко. — Оно у нас чистей чистого станет. Кроши, не стесняйся! За три дня моряки так измучились, что в час предутреннего затишья, пришвартовавшись к обгорелому изломанному пирсу, повалились на палубу кто где и, под защитой армейцев, заснули. Первым открыл глаза Клецко. Его поразила нависшая над морем и горами непонятная тишина. Солнце уже поднялось. Канонада у Севастополя смолкла, и только едва внятная стрельба доносилась со стороны Херсонесского маяка. Клецко пронзительно засвистел в дудку. — Запускай моторы! Через десять минут «Дельфин» и «Чеем» уже мчались в море. Они неслись в пене и брызгах к городу, еще окутанному пылью и дымом войны. Но вот пыль начала постепенно оседать. Небо очистилось, и моряки вдруг увидели по-сказочному возникший из марева, сверкающий синевой, блеском прибрежной волны холмистый Севастополь. Громким «ура» они приветствовали город-герой. Катера влетели в Северную бухту, промчались мимо Константиновского равелина, мимо памятника погибшим кораблям, у которого дымно горел подбитый фашистский транспорт, и, повернув в тихую Южную бухту, замедлили ход. Здесь, как и прежде, вода была такой же зеленой, только не хватало кораблей эскадры, гюйсов и флагов. Из воды торчали обгорелые причалы, ржавые палубы, шпангоуты, трубы затонувших кораблей и изогнутые хоботы кранов. Из огромной воронки вблизи Графской пристани загорелые армейцы черпали воду брезентовыми ведрами и поили коней. — Не подходите! Тут мины! — кричали они. — А что нам мины, когда мы дома? — весело ответил Клецко. Он не замечал, как по щекам и усам катились слезы. — Швартуйте к Графской! — приказал мичман. Вспыхнула сигнальная лампочка, раздалась команда: — Стоп… Глушить моторы! Мокрым от пота выскочил Чижеев на верхнюю палубу и на