Георгий Метельский НЕПОВТОРИМЫЙ Повесть о Петре Смидовиче

Можно ли найти второго Смидовича или похожего на него? Нет, нельзя. Такие люди неповторимы.

М. И. Калинин

Глава первая

Пурга началась внезапно. На безоблачное до этого, высокое и бледное небо набежало что–то похожее на туман, заволокло, все вокруг стало серо, однотонно, тускло. Ветер, завывая, поднял с земли тучи чистейшего снега и понес его куда–то, с силой бросая то вверх, то вниз. Скрылись из глаз поглощенные нахлынувшей мутью очертания гор на горизонте, расплылись, а потом и вовсе растворились в метели редкие кустики полярной ивы, что росли по берегам застывшей речки, а от солнца осталось только мутное, размытое по краям пятно. Перестал слышаться монотонный скрип нарт, звон колокольчика, привязанного к шее вожака; ветер уносил в сторону комья рыхлого снега, отбрасываемого назад копытами запряженных в нарты оленей.

— Ну как, Петр? Твоя терпит пока? — спросил, не оборачиваясь, каюр. Он был в малице — шубе, похожей на рубаху, — и сапогах, сшитых из оленьих шкур.

— Пока «терпит», Теван. — Сидевший позади человек устало улыбнулся. — Только вот очки снегом залепило, ничего не вижу.

— А зачем тебе видеть, ты сиди и песни пой или думай. Теван тебя везет, он без очков все видит. И где песец пробежал, и где лисичка хвостом махнула, и волчьи следы тоже видит.

Каюр рассмеялся довольным сухим смешком и тронул вожака кончиком хорея — длинного деревянного шеста с костяным набалдашником.

— Кыш, кыш! Кыш, кыш! — прикрикнул он на оленей.

Пассажир зябко втянул голову в плечи, отчего капюшон его малицы сразу заполнился ветром и снегом. Долгая езда на оленях изрядно утомила, но он старался не показывать этого каюру; почему–то было стыдно и этой усталости, и своих уже далеко не молодых лет, и болезней, оставшихся после царских тюрем и ссылок «под гласный надзор полиции».

«Может быть, не стоило забираться в этакую даль?» — спросил он сам себя, но тотчас отбросил эту мысль, решив, что стоило, больше того — было необходимо.

Ему очень хотелось спросить у каюра, не заблудились ли они, не сбились ли с дороги, но он из деликатности молчал, хотя в душе и побаивался, что Теван не доедет до чумов. До стойбища, куда они направлялись, еще оставалось верст пятьдесят, если не больше. Впрочем, Теван говорил, что пятьдесят верст — не расстояние, что самоеды и за сто верст ездят в гости друг к другу: приедут, попьют чайку, поговорят и погонят оленью упряжку обратно домой…

— Правильно едем, председатель, не сомневайся! — словно читая мысли пассажира, прокричал каюр. — Дорога в тундре прямая, заблудиться никак нельзя. Только вот озябнешь, боюсь. — Он повернул красное от ветра, залепленное снегом лицо, на котором весело и в то же время тревожно блестели узкие, косо поставленные черные глаза.

На узеньких неудобных нартах Теван вез Петра Гермогеновича Смидовича, председателя Комитета Севера. За неотложными делами в Москве, во ВЦИКе, в том же Комитете Севера, в Комитете по охране заповедников, в Центральном бюро краеведения, в Комитете по земельному устройству трудящихся евреев, в бесконечных комиссиях, в которых он без устали работал все последние годы, — за всем этим он с трудом выбрал время, чтобы еще раз съездить за Полярный круг.

В Москве его не хотели отпускать одного в такую даль, и до Салехарда с ним ехал помощник по Комитету Севера. Там их пути разошлись: товарищ остался в окружном центре, а Петр Гермогенович отправился в ближайшее село, где его уже ждал Теван Окатетто.

Запряженные веером олени сначала бежали мелкой рысцой, а потом, притомившись, перешли на шаг. Серый ездовой бык тянул прилежно, ровно; справа от него шла молодая строптивая важенка — самка — с отломанным рогом; она часто поворачивала голову, косила большим карим глазом, стараясь увидеть каюра. Теван отвечал ей небольшим уколом хорея, важенка своенравно дергалась, и от этого дергались нарты с седоками. С непривычки сидеть на них было неудобно, трудно: узенькие длинные сани не имели даже подобия спинки, опереться было не на что — и от этого ныла поясница и остро болели суставы в затекших от неподвижности ногах.

В Москве, в Серебряном бору, куда с весны переезжала вся семья Смидовичей, наверное, уже цвела сирень, которую он сам сажал и за которой трогательно ухаживал, множество ее сортов — от густо–темной, именуемой «Реомюром», до ослепительно–белой «Жанны д'Арк». В дальнем углу сада цвел вечнозеленый барвинок — подарок украинского садовника, цвели нарциссы, и все это теперь благоухало в теплом воздухе, на земле нагретой, но еще не опаленной солнцем. Сегодня суббота, и он, закончив дела в Доме Советов на Моховой, возможно, приехал бы на дачу чуть раньше обычного и стал бы с наслаждением копаться в саду, что–нибудь пересаживать, с лейкой в руках ходить к колонке за водой, а закончив поливку, постоял бы несколько минут возле молодой акации, полученной в подарок от самого Мичурина.

Но все это — Москва, Серебряный бор, дачный сад — было сейчас бесконечно далеко. Вокруг, куда ни кинешь взгляд, лежала воющая тундра. Метель усиливалась. Снег больно сек лицо, попадал в рот, в ноздри, и дышать становилось все труднее.

— Далеко еще, Теван? — спросил Смидович. Ему пришлось сильно напрячь голос, чтобы перекричать ветер.

— Однако, я вижу, ты совсем плохой стал, Петр, — не ответив на вопрос, сказал каюр. — Придется «куропаткин чум» ставить. Пургу пережидать будем.

Некоторое время они продолжали ехать — очевидно, каюр выбирал подходящее для остановки место, наконец нашел его — в неглубокой лощинке, среди торчавших из–под снега редких кустиков тальника.

— Тут стоять будем, — крикнул Теван куда–то в пространство.

Он резко дернул на себя единственную вожжу, прокричал что–то совсем не похожее на привычное «тпру», но упряжка остановилась. Каюр вскочил легко, молодо, будто и не было длинного, утомительного пути. Петр Гермогенович, напротив, слезал с нарт медленно, неуклюже и долго переминался с ноги на ногу, стоя спиной к ветру. Уставшие олени легли сразу, как только их выпряг каюр.

Потом он разгребал рыхлый снег, пока не образовалась довольно широкая яма, снял с нарты постели — оленьи шкуры и расстелил их на дне.

— Вот тебе и «куропаткин чум», — бодро сказал Теван, доставая из сумки мерзлую рыбину. Ножом, который висел у него на поясе, он ловко и быстро настрогал тоненькие розовые ломтики рыбы и достал из–за пазухи фляжку с водкой.

— Выпей глоток, однако, согреешься мало–мало, — сказал он, протягивая Смидовичу фляжку.