ресторана, такую постройку бы не отгрохать, а кто за ним? Тайна сия велика есть. Стена вокруг комаровского замка такова, что внутрь не заглянешь, не достучишься. У входа в за́мок, то есть над входом, установлены два прожектора, очевидно, опять же на случай нападения-обороны.

Проходя мимо только что отстроенного комаровского за́мка, невольно прикидываю: вот здесь поставить танк, нацелить пушку и жахнуть. Такой оборот подсказывает наша действительность: в октябре 93-го года жахнули из пушек по парламенту — ради чьих интересов? Не для того же, право, чтобы вместо спикера на букву «X» стал спикер на букву «Ш». Жахнули по воле нынешних замкостроителей, чтобы всем стало ясно: мы богатые! наше! не отдадим! Гражданские войны (мятежи, путчи, перевороты, подавление оных силой оружия) происходят не из демократических убеждений, не для усовершенствования политической системы, а когда делят собственность: было ваше, стало наше. Это нам объяснил еще Маркс, а мы делаем вид, что не знаем.

Особенно наглядно такое перераспределение в дачном поселке Комарово. В городе наружу выставились витрины, вывески с иностранным шрифтом, важно катят пузатые иномарки, на панелях преобладают криминальные рожи; бытование неимущего большинства сокрыто, заслонено. В деревне внешне что было, то и есть: по утрам дым из труб, звякнет колокольцами стадо, бабы на огороде, на дойке, мужики соображают у магазина на бутылку «Рояля»... В дачном поселке как на тонущем корабле: спасайся кто как может. Хотя рядом стоит на якоре суперлайнер (за́мок-особняк нового хозяина жизни), лодку не впустят, круга не кинут, руки не подадут.

В прежние времена в летнюю пору Комарово принадлежало детскому сектору. От детских садиков, пионерлагерей нынче остались фанерные ракеты, беседки, теремки, песочницы; не дудят горны, не пищит сопливая мелюзга. Комарово кормил курортторг: бывали самые ранние лук, петрушка, укроп, редиска, огурцы, помидоры; молоко, сметану, творог привозили из близлежащих совхозов. Нынче шаром покати, одна мерзость запустения. Закусочную в торговом ряду против вокзала, где можно было на два рубля похлебать борща со сметаной, уплести антрекот и запить компотом, для чего-то разрушили, возможно, в видах воздвижения на ее месте чего-нибудь невиданного. «Стекляшку» по дороге с пляжа на станцию, со своей котельной и кухней, раскокали; от ресторанчика на пляже остался ржавый каркас; раскурочены телефонные будки. И нет ни души: ни лыжника зимой, ни экскурсанта — побывать на могиле Анны Ахматовой, ни дачника, ни рыбака: дорого ехать из Питера в Комарово. Пробежит собака, посмотрит на тебя малохольными глазами с выражением: может быть, этого разорвать и съесть (разумеется, вкупе с другими собаками)?

На бывшей овощной лавке повесили вывеску «Кафе-бар», с месяц пошустрили юные коммерсанты и погорели, в буквальном смысле: изнутри подожгли; из пустых оконниц торчат головешки.

В продуктовом магазине, с прежними продавщицами, в очереди за постным маслом, гречкой, батоном можно услышать разнообразные суждения о нашей действительности. Вот дама-дачевладелица, давно мне знакомая, когда-то водившая экскурсии, с навыком громкоговорения на публику, с выраженным активным началом... Дама: «За семьдесят лет всех отучили хоть что-нибудь делать самостоятельно, как-нибудь проявить себя. Никто не умеет работать... А я как сяду за компьютер — такое блаженство! И столько предлагают всякой работы, приезжают из Англии, из Америки, у меня весь день звонит телефон, просят сводить, показать, объяснить, что происходит в России. И так хорошо платят! При советской власти я нажилась в бедности, это так оскорбительно! Слава Богу, настало прекрасное время!»

Неосторожно приглашаю даму оглядеться вокруг себя, что с нами сталось. Неосторожно: дама глядит на меня свысока, оппонент для нее все равно, что комар, отмахнуться или прихлопнуть. «Найдутся на что-нибудь годные люди, землю купят, построят отели, магазины, все будет о’кей. Первоначальный капитал всегда бывает грязным, потом все станет на свои места. Кто ни на что не способен, те вымрут, да-да! Это болезненно, но неизбежно. Появятся новые люди; старье ни на что не годно. Наконец наступило хорошее время. Так хорошо еще не было никогда. Каждый чего стоит, то и получит. На Западе писателей, кормящихся литературным трудом, единицы. Все служат, работают как собаки. Издатели, я видела, вкалывают на износ. Да-да! Там деньги так не даются».

В связи с такими словопрениями, болезненными для нервов, безысходными, промозгло-жестокими, мне приходит на память руководитель театра в Тарту, режиссер, теоретик искусства, мыслитель Каарел Ирд. Бывало, он приезжал с театром на гастроли в Ленинград, перед началом спектакля обращался к залу примерно с такой речью: «Сейчас вы увидите пьесу того времени, когда в Эстонии был капитализм. Да, было такое время... Нынче мы жалуемся: в магазине нет того, нет другого. При капитализме в Эстонии в магазинах было все, но тогда была другая важная проблема: у одних были деньги, у других денег не было. Это вам может показаться непонятным, но так было. Да!»

Ну вот, теперь так стало у нас, теперь нам это понятно, а милого, умного, все понимавшего Каарела Ирда давно нет в живых. На дворе студено, в доме тепло. Дом — дача Литфонда; в Комарове пять дач: сборные домики за общей оградой. В одной из дач в последние свои годы обитала Анна Андреевна Ахматова, по соседству жили поэты Гитович, Клещенко; на Комаровском кладбище, осененном заглавным ахматовским крестом, могилки Гитовича, Клещенко поблизости от пантеона Ахматовой. Об этом чуть дальше.

Я снимаю полдачи у Литфонда, обанкротившегося наряду с Союзом писателей. Дом творчества писателей в Комарове больше пустует: писателям не из чего платить за эту свою привилегию, затаились по закутам. Иногда в Дом заезжают финны, наши богатые, еще кто-нибудь...

Так вот весна... вчера посыпала градом, сегодня снегом, отступила куда-то за леса, там затаилась. Сходил в ближний лес, спилил ножовкой сухую сосенку, наделал дров, истопил плиту, сварил супешник с той рыбой, какая есть в продаже. Картошки, морковки, да луку побольше: у меня как бы луковый суп. Толику рису, чтоб вышло гуще: первое и второе в одной кастрюле. Варю на Пасху уху...

Слушаю по «Свободе» профессора Грушина, профессор нас убеждает, что Россия суть терра инкогнита — непостижимая величина: все программы, предложенные в последнее время для обретения себя как государства с будущим, обернулись пшиком. Что с нами случилось? Что происходит? Никто не знает, ответа нет. Нами владеют трансцендентальные силы; социологи в полном прогаре, политики вякают не о том. Куда идти? Мы не знаем, однако идем, нас ведет