инстинкт жизни, мы погружены в бессознательную экзистенцию. Профессору Грушину возразили Явлинский, Зюганов, Жириновский, но как-то вяло, сквозь зубы. Профессору Грушину — интуитивисту — много легче, чем позитивисту, левому или правому, коего могут упечь в тюрягу при любом повороте.
Прочел роман Коллин Маккалоу «Поющие в терновнике» — великий женский роман о естественных человеческих судьбах без социально-политической мотивации: муж, жена, родители, дети, старые, молодые, мощная, всепоглощающая природа в Австралии — бури, паводки, засухи, кенгуру, попугаи, змеи, поющие птицы; иссушающие и исцеляющие труды себе во благо и во благо Австралии; деньги, богатство, страх нищеты, пылкое томление плоти, укушенное любовью сердце; смерть близких, рождение несмышленых, приобщение к сладостному, горестному плоду знания — и к Господу Богу. Роман о разумных бесстрашных австралийских собаках — пастухах овечьего стада, основы всего. Овцепасу без собак в австралийской пампе нечего делать. Хороший роман о благах первоначального, ковбойского, колониального капитализма, коего у нас, горемычных, не было и не будет.
Хотя простору хватает и всяких ураганов, и собаки у нас не дуры, только нет кенгуру. Читал роман «Поющие в терновнике», расчувствовался, даже всплакнул.
Главная привилегия писателей в Комарове состояла в том, что их хоронили на местном кладбище, в сосновом лесу, по дороге на Щучье озеро. Я прихожу на комаровское кладбище как будто в писательский клуб на Шпалерной улице, нынче сгоревший, как говорят, от стыда: писатели перессорились. Почти каждая могила в некрополе в Комарове, почти каждое имя на камне для меня встреча с самим собой, когда-то бывшим; здесь почти в полном составе мое близкое дружеское окружение, литературная среда, из которой я вышел. То есть здешние покойники были когда-то живехоньки, как могли, на меня повлияли (и я старался на них повлиять); теперь их нет; перед лицом их надгробий я как бы долгожитель. У профессора Григория Абрамовича Бялого проходил в университете куре по Достоевскому, впервые докумекал, что Федор Михайлович не для курса, а для пожизненного хождения к нему за ответом, кто я таков. Профессор Лев Абрамович Плоткин... преподал мне уроки советской литературы, доказал, как дважды два четыре, что соцреализм — единственно правильный метод. Вот, пожалуйста: в «Разгроме» Фадеева Левинсон — коммунист во веки веков, непобедимый, несгибаемый; обращайся к его примеру и строй... положительного героя. Или Илья Эренбург... правда, и тот пошатнулся по молодости, написал сомнительную вещицу «Хулио Хуренито», но партия его вразумила, он все понял и больше не ошибался...
На могиле профессора Плоткина неподъемные (даже краном) тома, вытесанные из красного гранита, отшлифованные, том на томе... Досточтимые господа потомки, как же так?! Каково покойнику лежать под каменным многопудьем, не для того тома-то писал. Покойника надо щадить. Однажды при жизни Анна Андреевна Ахматова сказала профессору Плоткину, без укора, в своей величавой манере, поверх чего-либо личного: «Лев Абрамович, вы на поносные статьи обо мне построили дачу в Комарове». Лев Абрамович ухмыльнулся, все-все понимая. Но жизнь дается один раз и надо ее прожить... После всех уравняло комаровское кладбище.
Вера Федоровна Панова, когда я дал ей прочесть мои первые сочинения, одобрила меня: «У вас каждый герой говорит по-своему. Вы можете писать пьесы». Ах, Вера Федоровна, пьес я не написал ни одной, да и не все ли равно?! Комаровская супесчаная земля да будет вам пухом!
Дмитрий Остров... Когда мы с Дмитрием Константиновичем жили последний раз в Доме творчества писателей в Комарове, он дал мне взаймы пятерку, хотя с наличностью у него было туго, финансами распоряжалась его жена Зоя, по должности бухгалтер. В тот раз я назначил свидание девушке, пятерки бы мне хватило при любом повороте. Но девушка не пришла на свидание, я вернулся малость ушибленный, однако довольный собой, не уронивший себя. Отдал Мите пятерку, мы куда-то пошли, что-то купили. Мой старший товарищ меня поучал: «Умереть лучше всего на бабе, легкая смерть и как бы почтенная». Он кое-что знал, у него за плечами была тюрьма и война. Кто помнит повесть Острова «Капелька»? Повесть такая: сидели в лагере разные люди: один матерый бандюга, другой по указу: на работу опоздал или что-то в этом роде. Бандюга свой срок отмотал, ему выходить на волю; молодой доверчивый зек дал блатному адрес матери и сестры: устроиться на первое время. И написал как бы рекомендательное письмо. Бандюга воспользовался любезностью лагерного товарища, был принят в семейном доме. В первую же ночь не справился с собой: молодую изнасиловал и прирезал, заодно и пожилую, прихватил что было в доме стоящего и... вскоре был схвачен. Его препроводили в тот же лагерь, в тот же барак... Судили своим судом воры в законе, приговорили... замочить (политические не возражали; единственный случай согласия политических с урками), но нашелся один изощренный, всех убедил, что может быть мера жесточе казни: отправить суку под нижние нары, оттуда не высовываться. Так и сделали, если сука высовывался, били в морду сапогами, давали пищу по капельке, за то и прозвали «Капелькой». Так было или не было, мы не знаем; отбывший срок в лагере по политической статье Дмитрий Остров написал художественно убедительную повесть «Капелька». При жизни автора «Капельку» не печатали, после его смерти, по смягчении режима, жена Острова Зоя «Капельку» издала. Не читали? Сильная вещь!
На надгробном камне Острова, под его именем имя жены Зои. Мирно спите: на комаровском кладбище тихо, только по веснам играют зорю певчие дрозды.
Вадим Инфантьев. Подполковник. Моряк. Инженер. Работал в КБ атомных подводных лодок. Увлекался дирижаблестроением. На праздники облачался в морской мундир, с кортиком, с иконостасом фронтовых наград, при усах, красивый, широкогрудый, прочный, как пароход. Когда Инфантьев оставил военную службу, стал членом Союза писателей, его определили парторгом Союза. Он был хороший парторг, без карьерного прицела, справедливый, общедоступный, к вечеру вполпьяна. Его решили сохранить парторгом на второй срок, пригласили в обком... О том, как повел себя Инфантьев в обкоме, после рассказывали смешную байку. Секретарь обкома, будучи уверен, что отличившийся парторг рад оказанному ему доверию, хотел поздравить бравого моряка... Инфантьев замотал головой, затряс усами, как таракан: «Что вы, нет, не могу, я же хронический алкоголик. Я как заведусь — и допиваюсь до чертиков. Они лезут, я их вот так с пиджака сощелкиваю. Нет, увольте, никак не могу».
Однажды мы с Инфантьевым поехали в Хибины, в порядке шефства писателей