— Как-то раз, довольно давно, на рейде Панамы стоял клипер «Мэри» в ожидании подходящего фрахта. Стояла жара, было безветренно и душно, и парни на борту смертельно устали от всего этого. Судно стояло здесь все лето, и команде было нечего делать, кроме как мыть корпус, циклевать палубу и мачты да начищать до блеска якорные цепи. И был на борту этого клипера матрос первого класса с Ливерпуля, здоровенный, с татуировкой на груди и руками толстыми как грот-марса-рей. И звали его Биллом.

Наконец однажды, когда капитан нежился у бассейна в береговом клубе, к нему подвалил купец и предложил выгодный фрахт и премию по окончании погрузки. Так что Старик^[1] этим вечером пришел на борт в хорошем настроении и приказал помощнику собрать на корме всю команду. Он объявил парням, что со следующего утра он дает всем увольнение на берег в течение двадцати четырех часов, выдает каждому по двадцать долларов и обещает, что явившимся на борт пьяными претензий предъявлять не будет. И парни весело пошли к себе на бак вытаскивать из сундучков выходную одежду, красные шейные платки и широкополые сомбреро. Это чтобы подразнить донов^[2]. И на следующее утро после завтрака с двадцатью серебряными долларами в карманах они сели в одну из лодок, развозящих моряков по рейду. И сошли они на берег, сказали «Пока!» мальчишкам-лодочникам, и двинулись по пирсу в прекрасный город Панама.

И вот на следующее утро этот парень Билл, о котором я вам говорил, тащился из города к лодочной пристани, напевая какую-то песенку. И на подходе к причалу он стал рыться в кармане в поисках трубки, и что он там нашел? Серебряный доллар, который закатился за подкладку и таким образом сохранился. И он подумал: «Если я вернусь на борт с этим долларом, парни подымут меня на смех; кроме того, не истратить его — это все равно что потерять». И он стал озираться в поисках места, где можно было потратить монету.

А недалеко от того места, где он стоял, находилась большая лавка, которую содержал некий Джонни Даго^[3]. И если я примусь рассказывать вам обо всех вещах, которые лежали там, я должен буду иметь девять языков и хорошо смазанные петли на каждом из них. Ну, Билли и вошел в эту лавку, прямо вовнутрь, как в твиндек, желая осмотреться перед тем, как заняться покупкой. По стенам лавки висели гроздья созревающих бананов, мешки с сушеными фигами и изюмом, дынными семечками и гранатами. И были там тюки хлопка, и ситец, и персидский шелк. И ром в бочках, и пиво в бутылках. И все виды сладостей, и химикалии всякие. И ржавые якоря, потерянные разными судами и выловленные со дна бухты. И всяческие канаты, и лотлини, и паруса, и такелажный инструмент. Дальше лежали блоки разных видов, деревянные и стальные. И сепарация была там на стеллажах, и матросские сундучки с картинками на крышках. И бочки с говядиной и со свининой, и бидоны с краской, и банки с керосином. Но ни одна из этих вещей не привлекла внимания Билла.     

Еще там были и медицинские препараты, и имбирь, и жевательный табак, и листовой табак, и трубочный табак, и резаный табак. И здоровенные бычьи шкуры, которых вы нигде не видели. И были там такие вещи, как запаянное в жестяных банках какао или китайский чай в деревянных ящичках. И куча одеял, и пледы, и ослиные завтраки^[4]. И дождевики, и резиновые сапоги, и выходные туфли, и кремовые рубашки. А еще были рабочие брюки, и мыло, и спички —  столько, сколько вы никогда не видели. Но нет, ничего из этого Билли не собирался покупать.

А еще лампы и свечи, ножи и ножницы, оловянные кружки и глиняные блюдца, и рулоны крашеной материи, сотканной индусами в холмах. Там были чаши с орнаментом, нанесенным людьми в стародавние времена. И флейты (из гробниц инков), и свистки, всячески разукрашенные, и скрипки, и отличные граммофоны. И были там бумажные розы для орнаментов, и искусственные белые цветы для похорон, а также всевозможные кисти и метлы. И были клетки с попугаями —  и зелеными, и серыми; и какаду на насестах, кивающие своими красными хохолками; и мастерски сквернословящие яванские попугайчики; и котята для судов, страдающих от крыс. И в самом дальнем углу сидела на цепи обезьянка —  сидела, поджав хвост, и щерила зубы.   

Билл увидел эту обезьянку, и тут же подумал, что никогда не видел никого умнее этого маленького зверька, нет, никогда. И ему пришла в голову мысль, и он обратился к старому Джонни Даго и сказал, указывая на обезьяну:

— Эй, Джонни! Сколько возьмешь за эту малышку?

И старый Джонни Даго уставился на Билла, а потом сказал:

— Пять баксов за эту обезьянку.

И Билли бросил на прилавок серебряный доллар и сказал:

— Даю тебе, косоглазый Даго, один бакс.

И старик без дальнейших слов отвязал обезьяну и вручил ее Биллу. И прочь пошла эта парочка по пирсу туда, где стояли лодки, и лодочник отвез их на клипер «Мэри».

А когда они поднялись на борт, вся команда собралась вокруг Билла, и все спрашивали:

— Эй, Билли, что ты собираешься делать с этой образиной?

И Билл так отвечал:

— Захлопните свои болтливые рты и не базарьте насчет обезьянки. Я собираюсь научить ее разговаривать. А когда она научится, я продам ее в музей. А затем куплю ферму. И никогда больше не пойду в море.

Все посмеивались над Биллом, а тем временем погрузку закончили, и закрыли трюма, и судно направилось курсом на юг по дороге домой в Ливерпуль.

Итак, каждый вечер на «собачьей» вахте^[5], после ужина, когда палуба сохла после ежедневного смачивания, Билл брал обезьянку на бак и усаживал на кабестан. «Ну, маленький дьяволенок», обращался он к ней, «будешь говорить? Ты собираешься говорить, а?», и обезьянка ухмылялась и лопотала что-то, но ничего похожего на христианскую речь из ее пасти не выходило. И эта игра продолжалась до тех пор, пока они не прибыли на широту мыса Горн, в чертовски холодную погоду. Они неслись как сумасшедшие на восток, и огромные валы вздымались за их кормой. И вот однажды, когда пробили восемь склянок, Билл заступил на вечернюю вахту, взяв с собой обезьянку. Дул холодный пронизывающий штормовой ветер, и «Мэри» испытывала продольную качку, то и дело ныряя форштевнем в воду. Итак, Билл привел обезьянку, посадил ее на верх кабестана и крепко принайтовал ее.

— Ну, а теперь, маленький дьяволенок, ты будешь говорить? Будешь говорить, а? — Но она только ухмылялась, щеря на него зубы.

В конце первого часа вахты Билл снова подошел к ней, спрашивая, «Ты собираешься заговорить, ты, маленькая бестия?», но обезьянка сидела и только поеживалась, не произнося ни слова. То же самое произошло, когда пробили четыре склянки, и впередсмотрящий на баке сменился. Но в шесть склянок Билли