полотнище «Завод «Красный выборжец». Рабочие шли всех ближе к трибуне. И тогда мы с Юркой, не задумываясь, врезались в их колонну. То ли нас не заметили, то ли приняли за своих, но нас не прогнали, и мы поплыли дальше, по-прежнему всё теснясь влево. Кто-то над нами крикнул :

— Смотрите, товарищ Киров!

Мы тогда ещё не знали, кто такой Киров, но по тому, как обрадовались, увидев его, рабочие, поняли, что это вождь, и ещё выше подняли своё знамя.

Колонна демонстрантов прибила нас к трибуне. Мы и сами не заметили того, как выплыли из неё и застряли на свободном пространстве между трибуной и демонстрирующими. Мимо нас ползли разукрашенные грузовики и, сверкая медью, проходили оркестры. Люди размахивали руками и что-то кричали, а мы с Юркой стояли против течения вдвоём, поднимая знамя. Нам непременно хотелось, чтобы на трибуне его заметили.

В это время от трибуны отделился высокий человек в сдвинутой на затылок фуражке и кожаном пальто, изпод которого рядком гляделись пуговки гимнастёрки. Человек в фуражке заметил нас с Юркой, подошёл к нам.

— Вы откуда, ребята? — строго спросил он, а голубые прищуренные глаза, с пучочками добрых морщинок по краям, смотрели весело.

Мы объяснили, что из четвёртого «Б».

—  А что это у вас за знамя?

— От первой ступени. Мы сами сделали.

 — Ну что же, — он улыбнулся, — хорошее знамя. Нужно думать, во второй ступени лучше будет. Вы где живёте?

Мы сказали.

 — Ну, — говорит, — молодцы. Теперь шагайте домой.

Усталые, с ноющими в коленях ногами, но необыкновенно счастливые, возвращались мы к себе. Узкими переулками мы шагали в потоке сбившейся демонстрации. На плечах, как весло, по очереди несли свёрнутое знамя, которое отчего-то очень потяжелело сразу, как только миновали площадь.

Уже года через два, а может, быть, и позже, Юрке пришла в голову мысль, что человек в кожанке, который похвалил на площади наше знамя, был товарищ Киров. Юрка так настойчиво убеждал меня, что в конце концов заставил поверить. Вероятнее всего, это была его фантазия, потому что Киров стоял на трибуне. Зачем ему потребовалось выходить на площадь? Но вот прошло тридцать долгих лет, а нам с Юркой, теперь Юрием Сергеевичем, по-прежнему хочется думать, что это всё-таки был товарищ Киров.

Много с тех пор участвовал я в демонстрациях, и октябрьских, и майских. Проходил в военном строю под боевыми знамёнами, наблюдал и с трибуны шествия и парады. Но самой памятной на всю жизнь для меня останется та демонстрация в Ленинграде, в далёкий день десятилетия Октября, когда мы с Юркой Пырхом пронесли по Дворцовой площади наше знамя первой ступени.

Астраханский соловей

Конечно, вы знаете, что за животные — верблюды, и, конечно, слышали, что водятся они в жарких странах, ходят длинными караванами долгие пути под знойным солнцем, притом не испытывая жажды, и называются кораблями пустыни.

Примерно и я столько же знал о верблюдах, пока не пришлось мне близко познакомиться с ними при обстоятельствах довольно неожиданных, на войне.

Шёл тяжёлый для советской Родины 1942 год. В конце лета наша военная часть прибыла в Астрахань, переправилась на пароме через Волгу и двинулась на север. Через два дня мы уже располагались в окопах, которые с трудом укрепили в сыпучих песках.

Пески на многие километры  обступали нас кругом. Ни деревца, ни речушки. Кое-где между жёлтыми холмами обманчиво белели солёные высохшие озёра.

С утра до позднего вечера нестерпимо жгло солнце. Иногда этот зной смешивался  с песком, поднятым ветром; тогда мы забирались в выкопанные в том же песке землянки, закрывали, чем могли, вход и так просиживали тоскливые часы. К вечеру ветер стихал. Солнце медленно уходило за холмы. Жёлтая пустыня становилась ненадолго красной, потом начинала синеть.

Там впереди,  за  холмами,  вдоль  единственного  изрытого снарядами шоссе, сидели немцы. Видно, их тут было не очень много, и дальше на Астрахань они наступать не решались. По ночам вдали слышался глухой гул артиллерии да отблеском пожаров чуть розовело небо на горизонте. А у нас здесь, в песках, всё было тихо, и даже не верилось, что совсем близко, на Волге, идёт страшный, невиданный бой. Ко всему привыкает человек, и мы привыкли к тоскливым пескам.

Но   лошади,   наши   добрые   лошади,   которые   пришли с нами с далёкого севера,- были не в силах вынести непривычный климат. Они внезапно останавливались на дорогах или вдруг ложились беспомощные, с потухшими глазами, чтобы уже никогда больше не подняться.

И вот тут случай помог нам достать пару хороших верблюдов.

Ещё раньше, южнее Саратова, разглядывали мы из эшелона этих странных горбунов. С любопытством смотрели наши солдаты, как важно ходят они, медленно выкидывая вперёд ноги, смешно выгнув длинные шеи, как бы с презрительной улыбкой наблюдая всё вокруг. И какие только рассказы не ходили тогда меж нас о верблюдах! Говорили, что они упрямы, коварны, злы; что они могут долго таить в душе обиду и однажды отомстить; что они могут не пить и не есть чуть ли не месяц, зато вечно плюют и кидаются на детей... Словом, трудно припомнить теперь и половину из того, что выдумывали в нашем вагоне про бедняг.

А на самом деле они оказались добрыми и миролюбивыми животными. И мы  дружно прожили с ними немало времени. Правда, были и у наших верблюдов некоторые странности... Сложнее всего было запрягать их. Впрочем, один, постарше и посерьёзнее, видавший виды верблюд подчинялся без сопротивления. Спокойно поглядывал он с высоты вокруг,  пока наш ездовой Денисенко, маленький и ловкий, прыгал возле него, приспосабливая какие-то замысловатые кольца, ремни, дышла... Зато другой, огромной, белый, по-верблюжьи, наверно, очень красивый, попросту издевался над ездовым. Сперва он долго бегал по песку трёхметровыми шагами, с невероятной для своей нескладной фигуры лёгкостью, озорно увёртываясь от всепотевшего Денисенко, которой пытался схватить его за  верёвку,  что всегда болталась на шее нашего верблюда. Потом, когда Денисенко, не без помощи повара и всех, кто бывал свободен  в   это   время   в  роте,  удавалось  наконец  заложить в пару cвoeгo непривычного коня и  двинуться  куда  следует, с этого момента наш красавец поднимал дикий, душераздиравщий крик, похожий одновременно на гудок парохода и сирену пожарной машины. Крик прекращался, только когда останавливалась повозка, и мгновенно возобновлялся, лишь бричка двигалась с места. За эту удивительную   музыку прозвали егo солдаты в шутку «астраханским соловьём».

Два месяца простояли мы в песках. Знойное лето