— Да, да, — нетерпеливо ответил я, и вслед за мной в вагон вскочил какой-то человек.

В вагоне я устроился у окна. Отдышавшись от спешки, огляделся. Странно! Ведь сегодня воскресенье, а столько свободных мест. Ах да, очевидно, добавочный. Мне просто повезло!

Поезд набирал скорость. Продавщицы мороженого толкали в проходе вагона свои сундучки на каточках, предлагали, перечисляли все сорта мороженого.

Я раскрыл книгу.

— Спасибо! Вы подсказали мне мой поезд! — услышал я возле себя.

Напротив меня на скамейке, тоже у окна, сидел молодой человек. Густая шевелюра, высокий лоб, беспокойные глаза.

— Понимаете, на ваших московских вокзалах трудно разобрать транспаранты — указатели движения поездов. Вот у нас в Ленинграде — все начертано четко и ясно.

— Порядок! — сказал я насмешливо. — В Ленинграде — порядок! А в Москве — одна суета…

— Зачем же обобщать? — Юноша еще что-то хотел сказать, но вдруг замолчал: он поймал мой взгляд — а я усиленно рассматривал авоську, висевшую на крюке над его головой.

Я вовсе не любопытен. Какое мне дело до чужих авосек? Но здесь! Чего только в ней не было, в этой сетке. Какой странный натюрморт! Помидоры — и томик Блока, вязка баранок — и «Биогеохимические очерки» Вернадского, творог в пачках — и Рахманинов «Вариации на тему Паганини», бутылка с оливковым маслом — и разноцветные детские кубики в целлофане.

Я отвел глаза, но на скамейке увидел еще одну такую же авоську: коробка диетических яиц, банки сгущенного молока, книга Эйнштейна «Эволюция физики», тут же сыр в яркой финской упаковке и нотная бумага, свернутые в трубочку ноты и поверх всего ребром — патефонная пластинка в красном футляре.

Поезд шел. Останавливался. Пассажиры входили, выходили. В окно я не смотрел: читал книгу. Сколько прошло времени? Не знаю.

— Те… те… — Голос из микрофона очень ясно прозвучал: — Станция Мезенцово! Поезд дальше не идет! Пассажиров прошу освободить салоны вагонов.

— Мезенцово?! — вскочил я: ведь мне надо в Зеленцово! Почему же Мезенцово?!

— Прошу освободить вагоны, — снова раздался голос из громкоговорителя.

Что я наделал! Перепутал поезда! Ну и ну! И этого молодого человека подвел.

— Предвидел! Две нечеткие буквы на вокзальном трафарете могут изменить жизнь человека, — взволнованно, шепотом говорил мой спутник, сходя на платформу и таща свои сетки.

— Жизнь не переменится от того, что два-три часа мы подождем, — ответил я возможно спокойнее, но внутренне негодуя на свою рассеянность.

— А разве случайность не может стать роковой?

— В Ленинграде, конечно, у вас случайности не бывают! Наверно, там буквы на транспарантах печатают и проверяют на фабрике Гознака, как десятирублевки…

— Не смейтесь. Мне завтра играть перед Дмитрием Дмитриевичем.

— Перед кем?

— Перед Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем, — с удивленным нетерпением ответил мой собеседник. — Я должен подготовиться. А я, видите ли, с поезда на поезд прыгаю!

— Обождем два часа здесь, в Мезенцове, а там поедем на промежуточную станцию Меншуткино, сделаем пересадку, и через двадцать минут будет наше Зеленцово, — нарочно рассудительно отвечал я.

Ожидать поезда на Меншуткино было очень, очень скучно.

Шагал и шагал по платформе мой спутник, метался из конца в конец, томился, наконец устал, сел возле меня на скамейку.

Мне захотелось развлечь его.

— Раз судьба нас связала, так давайте познакомимся, — начал я. — Как вас зовут?

— Окольничий Сергей Васильевич, — охотно отозвался молодой человек.

— Итак, вам предстоит разговор с Шостаковичем? — сказал я, после того как назвал себя.

— Да.

— Так вы музыкант?

— Я без пяти минут биохимик.

— Кто?

— Да, да, я на пятом курсе университета.

— Итак, четыре года назад вы шли на экзамен в университет, а знали, что вам надо учиться музыке?

— Нет, я честен перед самим собою. Мир для меня зазвучал совсем недавно… вдруг… Однажды в белую ночь неподалеку от Медного всадника. Я вдруг подумал, что, может, на этом самом месте когда-то Пушкин и Мицкевич укрывались от дождя под одним плащом, — подумал… и вдруг словно что-то прорвалось наружу: и слова Пушкина, и думы Мицкевича. И отсюда началось. Весь мир предстал предо мной в немом многоголосом звучании. Оно не прекращалось ни днем, ни ночью. «Нет, — сказал я себе, — от самого себя не откажешься, никуда не убежишь… Мне надо учиться музыке. А все остальное трын-трава».

Мучительное чувство! Чем бы я ни был занят, но днем и ночью на все, что бы ни случилось, о чем бы ни вспоминал, — на все возникает свое звучание.

Смотрите! Вот мы перепутали поезда, а во мне уже подымается вихрь, рой голосов — они рассказали бы людям о загадке случая, о его значении, о роли в жизни человека. Знаете, о чем я мечтаю? Я хотел бы написать симфонию «Теория вероятностей». И одна из частей — это встреча Пушкина и Мицкевича в ненастье, возле Медного всадника.

Окольничий почему-то внезапно замолчал и стал перекладывать продукты в своих сетках.

Я поднялся со скамьи, чтоб ему не мешать.

«Впечатлительно живет… — подумал я. — Трудна, ох трудна жизнь этого милого человека!»

Теперь уже не Окольничий, а я бродил вдоль станции. Бродил скучно и бездумно. Вглядывался в ослепительную голубизну неба, вслушивался в деловые гудки паровозов, шмыгавших то туда, то сюда…

Медленно я подошел к краю платформы. И вдруг услышал женский голос, идущий откуда-то снизу. Я невольно прислушался.

И вот с этого мгновения все и началось.

Вишни… Владимирские вишни

— А у меня пятистенок… да с железной крышей, — откуда-то снизу долетел до меня низкий, звучный и чем-то обеспокоенный голос женщины. — Летом полдома дачники снимают. Сад у меня вишневый. Им вишни продаю. Все лето варенье варят. Бог весть, сколько сахару изводят. Да пусть варят, их дело. А я вот встаю утром, смотрю па дом, на сад. Вот и говорю дочке: «Дочь! Неужели буду я и дом и сад делить?.. Да с кем? С твоим студентом-художником, который всю свою родню из-под Тулы из колхоза перевезет?»

— А она что? Она-то как отвечает? — послышался высокий голос другой женщины.

— Она-то? Она в ответ: «Мама! Вам бы все сад да сад! Сберечь сад! А любовь мою сберечь вы и не хотите!»

И опять высокий голос:

— Он, студент-то, может, и стоящий человек?

— Он-то? Чего он стоит? Добро бы, на инженера учился, а то… на художника, и все тут. Гол как сокол! Изведет он сад на краски. Моя-то чуть школу кончила — к ней наш агроном посватался. С нашей же деревни. Митрофан Иванович. Настоящий мужчина.