Юрий Владимирович бросил нож в траву, устало вздохнул и поднялся с табурета.
— Кто умеет, пусть сделает лучше!
Маша пожала плечами и с видом манекенщицы, демонстрирующей новую коллекцию от кутюр, принялась чистить картошку. Отшельник куда-то ушёл, но вскоре вернулся с двумя чашками горячего кофе. К его приходу с картошкой было уже покончено, и Маша торжествующе скучала.
— У вас есть сигареты? К кофе бы не помешало!
— Папиросы, — он достал из кармана и протянул ей старую потрёпанную пачку.
На этикетке была изображена надменная коротко стриженная брюнетка в элегантной шляпке и с папиросой в зубах. Частью затёртая надпись гласила: «Папиросы «Десертъ». Табач. Фабрики Колобова и Боброва…»
— Обалдеть! «Десерт»! Никогда даже не слышала о таких! — Маша удивлённо покачала головой. — Чувиха на Юльку похожа… Кстати, где она?
— Пошла в могилах рыться. Думаю, до вечера мы её не увидим.
— Эту дрянь я не курю. Потом у Юльки стрельну, — возвращая папиросы, она как бы невзначай взяла его за руку.
Юрий Владимирович поднял брови и оценивающе посмотрел на Машу. Та кокетливо улыбнулась и попыталась притянуть его к себе, но ножка табурета треснула, и они с грохотом рухнули в траву, осыпая друг друга ласками и поцелуями.
Когда всё закончилось, они ещё долго лежали на спине и молча смотрели в глубокое, голубое небо. Поодаль шумела листва векового дуба, стрекотал кузнечик, время, казалось, остановилось.
— Юр…
— У?
— А кто к тебе приходил ночью?
— Местные гули, — он приподнялся на локтях, вид у него был заспанный. — Требовали одну из вас в общак отдать. Голодают они.
Маша подавилась смешком.
— Юр, а ты давно здесь?
— Давно. Только не Юра, а деда Жора.
Кровь ударила Маше в лицо, внезапно нахлынувшая обида выплеснулась наружу. Она схватила свои трусики, лежавшие рядом, и швырнула в его ухмыляющуюся физиономию:
— Да пошел ты! Мудак!
Маша вскочила и побежала в сторону леса.
В лесу она остановилась и в изнеможении прислонилась к сосне, чтобы отдышаться — стало невыносимо душно. Оглядевшись, Маша поняла, что она уже на кладбище. Могильные плиты, ночью казавшиеся ярко белыми, были самыми обычными. Потемневшие от времени и поросшие мхом, они не производили никакого впечатления, ни мрачного, ни величественного. Между двумя соседними могилами валялись вещи Юли, но самой подруги нигде не было. Одна плита была уже расчищена, работа над второй была, видимо, в самом разгаре.
Маша подошла поближе, и от увиденного у неё засосало под ложечкой.
«Долбаное днище!»
Надпись на расчищенной плите гласила «Юлия Павловна Кузьмина»; и чуть ниже, уже курсивом: «Здесь разрывается кольцо вечности».
Чудовищная догадка заставила сердце сжаться от ужаса, и Маша бросилась к соседнему надгробию. «Мария Викторовна Антонова» — значилось на плите, нижняя часть которой была завалена инструментом Юли. Маша схватила какой-то шпатель, смахнула прочь всё остальное и стала лихорадочно соскребать мох с почерневшего камня.
— Не трудитесь, Мария Викторовна, я помню, что здесь написано, — Юрий Владимирович стоял неподалеку в своей плащ-палатке и, скрестив руки на груди, хладнокровно наблюдал за Машей. — На вашей плите написано: «Терзающим город бедам — конец!»
— Что это?! — На фоне накатившего ужаса его внезапное появление её даже не испугало. — Долбаное днище! Что это за бред?!
— Это «Инкеримаанская заповедь»! — он был по-прежнему спокоен. — Вернее сказать, не заповедь, а летопись. Все, кто ищет Петербург, оставляют на этих плитах свои имена. Сегодня ночью, — он кивнул на расчищенную плиту, — здесь появилось имя вашей подруги.
— Я! Я-то здесь причем?!
— А ваше имя… — он немного помолчал. — Ваше, Мария Викторовна, было здесь всегда! — отшельник поднял глаза к небу, и голос его приобрел зловещую торжественность. — Перед лицом белокурой всадницы померкнет Красная луна. В огненной колеснице она трижды объедет город, очищая Петербург от скверны. Злая вода отступит, злой огонь погаснет. Трижды она произнесёт заклятие, трижды от её гласа содрогнётся бездна, и трое ангелов будут вторить ей: «Терзающим город бедам — конец!»
— Какой Петербург?! — мысли понеслись кубарем, и Маша была уже не в состоянии справляться с ужасом и гневом. — Придурок! Какая колесница?! Совсем крыша поехала?! Ты меня сжечь собираешься?!
— Пророчество уже исполняется! — он грустно улыбнулся. — Дело за малым…
С яркой зеленой вспышкой молнии к Маше начала возвращаться память. Прямо над ними раздались оглушающие раскаты грома, небо стало резко темнеть, но совсем другое небо, окрашенное звездопадом давно позабытой июньской ночи, воскресло сейчас перед её взором. Стоявшая рядом сосна вспыхнула как спичка. В уши ворвался протяжный гул, запахло керосином, и глаза обожгло огнём. От жгучей боли Маша ослепла и упала на землю. Теряя сознание, она понимала, что вокруг пылает уже весь лес.
«Господи! Как же там Юля?!. Терзающим… город… бедам…»
И вдруг все кончилось. Сквозь щели наброшенной на Машу плащ-палатки хлынула прохладная невская вода. Боль отступила, глаза прозрели, и взору открылось петербургское небо, раскрашенное нежной акварелью северного лета.
Маша сидела на Сенатской площади, прислонившись спиной к холодному Гром-камню, под самой дланью Медного всадника. Вдали сиял шпиль Петропавловского собора, с Невы веяло прохладой. Напротив, скрестив ноги, сидел отшельник и жевал травинку.
— Еще чуть-чуть и не успели бы, — он улыбнулся. — Жалко, трусики забыли, швыряться теперь нечем.
Еще не вполне осознав случившееся, Маша всмотрелась в его бледное, усталое лицо, пытаясь воскресить его в памяти.
— Кто вы, Юрий Владимирович?
— Не важно, кто я. Важно — кто ты.
***
Июнь 2188 года. Окрестности Петербурга.
Они дружили еще с училища, хотя многих это удивляло. Эффектная брюнетка Юля была полной противоположностью невзрачной белобрысой Маше, которая всегда находилась в тени окружённой постоянным вниманием мужчин подруги.
С самого детства очарованная величием и таинственностью родного Петербурга, Маша мечтала посвятить себя разгадкам его