— Держать!!

Шлюпку ставило дыбом, несло — и внезапно роняло.

— …Дорогие мои!

Замутило всех сразу.

Привыкших к раскачиванию корабля, их на бесом крутящейся волне завертело до судорог в глотке.

— …Греби!

Замутило до дрожи в руках.

Шесть гребцов, побледнев, стервенея, выламывали свои весла. Шесть нелепых, нескладных гребцов. На тельняшку — суконная форменка, сверху напялен бушлат, и канадка, прорезиненный рокан и поддутый резиновый грязно-багровый жилет.

— Гр-реби!!

Под стремительным синим, сереющим небом трудно было им вдруг распознать, что и где. Шлюпку ставило дыбом, валило на борт; под днищем крутилось и пенилось, сверху лило, ударяло волной…

— А! щенки желторотые! Вместе!!

— …Да чтоб вы сдохли!

Чтоб ты сдох, сукин сын, полосатый матрос. В чем она, твоя гордость? В значительности себя? В замечательном ярком, что будет? Так нет! Ни-че-го тебе больше не будет. Греби. Волны черные, мутные, с пеной и грязным песком. Шесть заслуженных по́том и тщанием весел цепляют покрытую пеной волну. Лопасти втрое мощнее обычных. Гнутые, черно-вишневые, надсадно вгрызаются в пену. Греби!

— Нав-вались!

И на хрипе, назло этой жизни — рвали и рвали (что значит выучка!) мокрые вальки на себя.

Пот бежал из-под шапки. За ворот, на грудь, под тельняшку струилась холодная, мнущая дыхание вода. Верх волны, разбитый форштевнем, падал на плечи, на руки, сжимающие вальки; суконные брюки промокли, текло в сапоги.

— …И дер-ржать!!

А кругом стоял грохот.

Гремели, вздымаясь и падая, тяжко катясь, тысячи, тысячи тонн осенней простывшей воды. Волны катились — как с насыпи длинный вагон. Катились, сминая друг друга, ломаясь от собственной тяжести.

Дождь шел волчком.

Вода вверх и вниз пробегала по днищу, бурля меж сапог.

Вниз! — и свирепствует в небе боцман, едва слышно за грохотом орет, флаг ложится и мнется… вверх! — и боцман внизу: с рукой, влитой в румпель, в фуражке на маленьких красных ушах, в распахнутой мокрой канадке. Осколок тельняшки на фоне летящей и черной воды. Флаг — единственно яркий клочок в этом черном и пенистом мире.

— А ну!!

Вверх вытягивались с трудом, выгибая, вымучивая весла. Ял, с нелепо задранным носом, замирал, и летел вместе с гребнем… и проталкивался за гребень коротким отчаянным рывком. Весла смахивали верхушку, пролетая беспомощно в воздухе… ну!

— …Альбатросы!

Теперь зависала корма, и волна их несла, завалив лихо на борт, прямо в мутное, желтое небо кормой.

— …Ско-выр-нуть!! Оторваться! греби вас! Па-шел!!.

Оторвались, и падаем, падаем вниз…

— Выше нос! Моряки! Альбатросы! Гер-рои! Умр-ри за веслом! разорви вам печенку… умр-ри!!.

Значит, снова полезли на гребень.

И не было в этот момент ничего — только гладкая, в кружевах пены, изогнутая вода — и изогнутой лопастью, мокрой, блестящей, в пупырышках пены, точно вцепиться в блестящий подъем… и тян-нуть, подыхая, мутнея глазами, тяну-уть!.. а на что тебе богом даны кривые бугристые ноги, и железный живот, и воловья, бесчувственная спина?.. Дождь течет под тельняшку… Умри за веслом!

— Вместе!! Новиков! чтоб тебе… салинг и фока-брам-шкот! Навались!!

Нехорошей была эта гребля.

И Раевский хрипел — как хлестал тяжеленным кнутом, в самый лоб — чтоб тянули на рвущихся жилах.

Вниз катились со слоем текущей от гребня воды. Встреча с новой волной была самым опасным. Ревя, он отчаянно работал рулем, чтобы тонко, как в масло, вписаться в начало подъема, чтоб не сбиться ни вправо, ни влево на гребне. Собьет — значит, третьей волны не увидишь.

Гребли очень долго.

Сбивала, сбивала волна. Два километра пенькового тонкого троса ползли за кормой по песчаному дну: хуже всякого якоря.

— …Ну!!

Он мордовал пацанов отработанным боцманским матом — тем, что слышал, работая на ДШК, от своих мичманов, свирепевших от близких разрывов, от воя немецких машин; те воспитывались боцманами, видавшими гибельный дым Моонзунда… богохульный тот мат — от турецких бесчисленных войн, от терявших тяжелые горящие мачты парусных кораблей…

— …И апостола Павла! А ну!!

И они налегали, взмокая от жесткого пота, жестоко холодной воды… вместе, сукины дети! Приказчики, а не матросы! Вам и бабы не взять никогда! Навались!..

— По-та-щили! и тащим! и ра-аз!!.

Кривоногий, небритый Харон в промокшей измятой мичманке…

— Куда… смотришь? На весло смотри! Весло!..

«Вращая взор, как уголья в золе…»

— Плывем! и еще раз!!.

«В моей ладье готовьтесь переплыть…»

— Крепче зубы, мальчики! Держа-ать!!.

Накатывал сверху «девятый» рокочущий вал, много выше и пенистей всех предыдущих…

— …Родные!!

Были ли они глупы?

Они не были так чтобы слишком умны.

Были они образованны?

Нет. Пожалуй, что нет… даже вовсе, что нет.

Были они?..

Не были.

Не были они ни воспитанны, ни обходительны, ни деликатны и ни тонки, и не обладали ни нервностью, ни трепещущими движениями души, ни прочими, прочими качествами, что в наш прелюбезный век признаются за первые добродетели, — решительно не обладали.

Но были ли они смертны?

Нет.

Если бы хоть один из них был смертен, он бы бросил немедля весло и закрыл бы лицо руками…

Вылезая, измотанный, злобный, на гребень, Раевский глядел — и не видел искомых огней.

Поначалу он шел по ракетам.

Молодые не видели белых, зеленых ракет, пробегавших над ними, — а если кто видел, подумал: играет в глазах.

Ракеты задавали курс. На мачте, на марсовой площадке, взбешенный невозможностью бо́льшим помочь, Вася разламывал ракетницу, ногтями вытаскивал гильзу, впихивал новый патрон и, вытянув руку на танкер, стрелял. Взбираясь по падающей мачте, Мишка Синьков подтаскивал еще ракет. Блондин в «корзине» вдавливал в глазницы бинокль, но шлюпки не видел. На мостике нервничал, злился старпом. Он не знал, решился бы он, будь он командиром, кинуть на воду шлюпку.

Назаров сидел в радиорубке, устало куря.

Он только что поговорил с капитаном танкера. Капитан себя вел безупречно. Очень вежливо он попросил, если можно, ускорить присылку троса. У него уже трещина в швах. Если можно.

— Сколько лет тебе? — против воли спросил Назаров.

— Двадцать девять. Конец связи, — сказал капитан.

Сопляк. Потерял свое место и надеялся на эхолот. Эхолот полетел, и, когда уже вышли на грунт, продолжал честно врать: тридцать семь, тридцать семь… Мальчишка.

Посеревший за долгую вахту радист Зеленов пододвинул Назарову пепельницу.

Луговской свое место не потерял, хотя был два часа без хода… Долго! Долго идет Раевский.

Со шкафута травили за борт, в замутненную песком волну легкий