минуту большой откровенности для показа послезавтрашним лучшим друзьям, и друзья, возвращаясь нетвердо домой по разъезженной глине, будут судить: «А здоров врать Иван. Этот флаг он у баталера на полбанки сменял…» — и жена, убирая посуду с холодным размазанным жиром и засохшей горчицей, брякнет стопкой тарелок в сердцах: «Вань! Ну что ты с ними, гадами, пьешь?» — на что Иван рыкнет: «Ладно!» — и добавит, не очень уверенно: «Дура».

…За полтора часа Шурка облазил весь корабль. Вместе с Доктором, который заступил рассыльным, заново обтянул чехлы на шлюпках и вьюшках; сделал записи в журнале; и лишь после, достав сигарету, вышел на ют.

— Не мерзнешь?

— Да нет, — сказал Валька. Ему тоже повезло угадать на вахту, сна до следующей ночи не предвиделось. После тяжести работ, штормовой одежды он чувствовал себя в бушлатике под ремнем и в хромовых ботиночках таким легким, что хотелось танцевать.

Покурили. Стояла тишина, и только за мысом ворчало, ворчало море. Кто-то там продолжал штормовать.

В ночи, в глухой темноте лежала, подрагивая волной, их бухта.

— Уходим, — вздохнул непонятно Валька.

— Уходим.

— Жалко.

Уходили надолго. К январю в бухте встанет лед, и вернется корабль к этой стенке в июне. Шурка больше сюда не придет никогда.

— Жалко…

Жаль оттого, что внезапно, — и сколько ни ждал ты прощания с бухтой, наступает все это не так. Странно думать, что это — совсем; никогда больше бухты не будет — только в зимних встревоженных снах… А когда же и где отыграют тебе «Славянку»?

Бросив в обрез сигарету, Шура вернулся в неуютное тепло дежурной рубки, достал авторучку, раскрыл журнал и задумался, в бессилии вспомнить, что́ он должен сюда записать. Мягкая ночь текла за железными бортами, мягкая черная ночь… Четыре звонка он услышал сквозь сон; разбудил его лязг открываемой двери. Подскочил, надев бескозырку: с палубы, отряхиваясь, шагнул через комингс комдив, за ним шел Назаров.

— Черт с тобой: спишь, — рокотал бас комдива. — Стоя на вахте, сидя спишь! А доклада дождусь? Куда смотришь?

Комдив оглянулся.

— Снега не видел?

В открытую дверь пахло снегом.

На узком шкафуте, фальшборте и дальше — на палубах, стенке, крышах — белел и летел в темноте пухлый снег.

20

Сорванные тревогой, чумные спросонья, толкались на палубах в рыхлом снегу. «Боевой пост такой-то к бою-походу…» — «Есть питание на шпиль!» — «Потравить якорь-цепь!..»

— …Ты! Хухрик! С боцманом не попрощались!

— С Юрьевичем? — Шурка остолбенело смотрел на Кроху. За Крохой жался в одной голландке яростный и потерянный Иван. Он, очевидно, вспомнил про боцмана первым.

— А когда он сошел?

Никто не видел, когда сошел с корабля мичман Раевский. Должно быть, в те первые минуты, когда все толпились на юте вокруг Мишки.

Прошел мимо, бочком, и сошел на стенку, пошлепал по лужам на свой торпедолов, где каютка чуть больше твоего рундука и где никто не догадается развести примус и командира накормить…

— Что ж теперь? Сбегать? Спроситься?

— Когда? Уже цепь потравили. Сейчас сходню берем.

— Черт-твою так и не перетак… Женька!

Женька тащил в полутьме куда-то кранец.

— Женька! С Юрьевичем не простились.

— Ну что же вы… — Женька бросил свой кранец, снял рукавицу, вытер мокрое от снега лицо. — Что же вы… — повторил он с отчаянием. — Э!..

Наверху, на мостике, забубнило: мотористы докладывали о готовности главных машин.

— Э!.. Скотины мы все, поняли? — Женька махнул рукой, вцепился в кранец и потащил его безысходно в темноту и летящий снег.

— Не волнуйся, Шура, — сказал участливо Карл. — Письмо напишешь.

— Точно, — поддержал Лешка.

— Не расстраивайся, Шура, — сказал, переживая, Доктор. Мокрые усы его были книзу, большая канадка с надетым поверх красным жилетом делали Славу маленьким и смешным.

— Внимание! — приказал в микрофон командир.

— Ну вот, — обреченно сказал Иван.

— …Старшина первой статьи Доронин!

— Есть, — безразлично ответил динамику Иван.

— Старшина второй статьи Дымов. Главный старшина Дунай. Старшина второй статьи Дьяченко. Прибыть на стенку!

Они стояли и непонимающе глядели на динамик.

— Марш на стенку! — рявкнул Назаров.

Боясь ошибиться в догадке, рванулись, — гремя сапогами, скользя, подшибая друг друга на мокрых, заснеженных трапах…

Раевский стоял в пяти шагах от сходни, без плаща, без шинели — в кителе и новой фуражке, подняв голову, вытянув руки по швам.

От его строгого, сильного взгляда они не решились кинуться к нему, замялись, остановились и невольно выстроили шеренгу. Молчали, прерывисто дыша.

Молчали, только Женька, не замечая того, вновь и вновь снимал рукавицу, чтобы вытереть с присвистом нос, и аккуратно надевал ее снова. Снегу было на стенке до половины голенища. Снег летел между ними. Прожектор слепил с кормы.

Юрьевич шагнул, сжал ручищу Ивана, пригнул его шею железной рукой и крепко, стесняясь, поцеловал.

— Спасибо, Ваня. Прощай.

— …Спасибо, Шура.

— …Женя…

— …Юра!.. Спасибо, ребята. Спасибо…

Он скривил вдруг губы и шагнул назад.

Кинул ладонь к козырьку, отведя пружинисто локоть, и — знакомым до дрожи голосом, мощной, рыкающей глоткой:

— Бл-лагодар-рю за службу!!

И они, напрягшись, ответили.

За их спинами загремели звонки аврала.

— …Чисто за кормой! — доложила трансляция.

Стенка уходила. Между ютом, где снег был измят и растоптан и блестела под светом прожектора палуба, и чистым и рыхлым снегом стенки ложилось все больше усталой и черной воды.

Навигация продолжалась.

Стенка уходила — в ночь, в летящий мокрый снег, прожектор становился бессилен достать и высветить ее, и почти нельзя уже было различить маленькую фигурку мичмана со вскинутой к фуражке рукой.