Ее звали Леночка, и она была необычайно красива. Мама, кажется, не была на похоронах, а смотрела с нами из окон нашей гимнастической комнаты во двор. Затем у нее сделался выкидыш, и она слегла. Я, кажется, говорила, что Папа и бабушка Панина очень ревновали друг друга, и Мама от этого страдала. Она потом говорила нам, что ей приходилось между ними скакать, как она выражалась, курцгалопом из-за этой ревности, но, конечно, для нее потеря бабушки была очень тяжела, и она постоянно говорила нам о ней, когда мы подросли.

Тети Сони Щербатовой, единственной сестры Мама, не было в России, когда умерла бабушка. Она много жила за границей со своей семьей. Она была на одиннадцать лет старше Мама, и особой близости между ними не было, так как тетя Соня ревновала Мама к бабушке. Она тоже сердилась на то, что Дугино^[7] досталось Мама. Ее муж, дядя Гриша Щербатов, отказался от Дугина, когда женился, так как говорил, что оно требует слишком больших средств для его поддержания. Мама же обожала Дугино и была в восторге, что оно досталось ей. У Щербатовых было имение недалеко от бабушкиного Васильевского, оно называлось Литвиново,^[8] и ездили в оба имения со станции Кубинка по Смоленской железной дороге, которую потом переименовали в Александровскую железную дорогу.

У Щербатовых^[9] был небольшой деревянный домик, скорее дачка, в большом парке на берегу речки и в двух шагах от большого каменного дома, в котором жила старая княгиня Софья Степановна Щербатова, мама дяди Гриши. Рядом, в саду же, была большая приходская церковь. Мы очень любили ездить в Литвиново, так как обожали тетю Машеньку, хотя она нас тогда порядком дразнила, мучила и высмеивала. Она была старше меня лет на пять, я думаю, что особенно возвышало ее в наших глазах. У нее была старая английская няня, Miss Hughes, которая была строга, но добра. Мы ее называли почему-то Станция Хьюзово и очень любили. Она была маленького роста, толстая, с маленькими худыми ручками, покрытыми веснушками. Один ее глаз был всегда наполовину закрыт, и говорила она почти всегда шепотом. Когда мы гостили в Литвинове, то иногда она давала нам уроки, и мы должны были запоминать столбцы английских слов, а когда мы спрашивали, например, что такое munch, она отвечала: «My dear, it means to masticate your food»,^[10] так что мы еще меньше понимали значение. Она всегда разливала чай и кофе за завтраком и председательствовала за столом, а тетя Соня сидела в конце стола и делала ей замечания насчет очень обильной еды. Мы же особенно любили всякие кексы, варенье из ревеня, мармелады, которые мисс сама делала очень вкусно. После кофе мы должны были собирать все кусочки хлеба и относить их тетиным голубям, жившим на веранде за металлической сеткой. Они были очень красивые и совершенно ручные, светло-бежевого цвета, с темным кольцом вокруг шеи. Тетя Машенька нам подарила пару для Дугина, где они размножились и жили в большой клетке, в саду около флигеля. В один прекрасный день, когда мы пришли их кормить, оказалось, что все они лежали мертвыми с откусанными головами, хорек подкопался под клетку, которая стояла на земле, всех их загрыз и высосал кровь. После этого мы не хотели больше разводить их.

После смерти бабушки Паниной ее имение перешло к дяде Саше Щербатову, то есть вашему дяде. Она ему его завещала. Он был сыном тети Сони и дяди Гриши, огромного роста (мы его называли Великан) и любимец. Его старший брат Леня Щербатов, а старшая сестра Лина Толстая, мать Сони Куракиной и Ары Катарджи. Мама особенно любила Сашу Щербатова, и я помню, как она ему говорила, когда он появлялся у нас: «Мое солнце». Он очень любил самое Васильевское, которое было расположено на берегу Москвы-реки, на обрыве, заросшем сосновым лесом. Со временем, когда он женился на Ольге Строгановой, она выстроила большой дом в английском стиле, так как не любила маленький деревянный домик бабушки Паниной, столь любимый нами.

В Дугино тетя Соня приезжала очень редко, так ей было жаль, что оно принадлежит не ей. Обыкновенно кончалось тем, что она говорила всякие неприятности Мама и уезжала в кислом настроении, хотя Мама всегда старалась жить с нею в мире и очень любила дядю Гришу. Мы его больше ценили, чем тетю Соню, так как скорее боялись ее в детстве, но со временем полюбили ее, так как под личиной кислого нрава в ней была бездна доброты, и ее огромная застенчивость была часто причиной того, что она казалась неприятной. Мама всегда была воплощением жизни, веселья и всего радостного. Она была смешлива, и ничего банального в ней не было. Папа уверял, что даже ее молитвы были своеобразной забавой и что когда она начинает, то будто Господь Бог говорит: «Taisez-vous! Machenka va parler».^[11] Мама в семье всегда звали Машенькой, а в семье Папа ее звали Marie. Сам же Папа называл ее Бесиновой, а она его – Нибкин. Все племянницы и племянники обожали Мама и всегда к ней приходили со всеми своими радостями и горестями. Она всегда была full of fun.^[12] И мы любили, когда она приходила в детскую играть с нами в жмурки и другие игры.

У нас какое-то время жила одна русская учительница, Екатерина Ефимовна Остромысленская. Ее отец был священником в Орле, и она была замечательно набожной и всегда веселой, но так некрасива. Мама ее любила, хотя и постоянно дразнила, но она никогда не обижалась, а только смеялась. Помню, раз Мама ей что-то подарила и та хотела поцеловать Мама руку, а Мама бросилась на колени и старалась ей поцеловать ногу, чтобы отучить ее. Обе они заливались смехом, и Екатерина Ефимовна пыталась убежать. Помню ее особенно ясно в церкви: некрасивое лицо преображалось, по щекам текли слезы, и нос ее краснел, но выражение было такое радостное, полное любви и мира, что я всегда смотрела на нее в такие минуты, и мне казалось, что она мне передает свою радость. Я думаю, что я была несносным ребенком, так как была вспыльчивой и определенно знала, чего именно хочу. Помню, раз наша дорогая Мими захотела мне сделать сюрприз: сшить для моей любимой куклы голубое шелковое платье со шлейфом, о котором я давно мечтала. Она его шила по вечерам, когда мы уже спали, чтобы я не знала, что она делает, и, конечно, утомляла свои глаза. Наконец однажды я увидела куклу в этом чудном платье, но вместо того, чтобы обрадоваться ему, я стала его снимать, потому что оно было не того фасона, о котором я мечтала. Вдруг, обернувшись, я увидела лицо Мими, которое было такое радостное в ожидании моего восторга. При виде ее я вдруг поняла всю свою черную неблагодарность, поняла, с какой любовью она мне готовила сюрприз, вспоминая то таинственное шуршание шелка по вечерам, когда я засыпала. Я бросилась к ней и стала ее обнимать, заливаясь слезами. Она же сказала: «I wanted to please you»,^[13] но