тебе!
— Что такое?
— Я видел, ты раз летом с реки бодягу[2] нёс; не дашь ли мне, пожалуйста, щепоточку?
— На что тебе?
— Да что, шут её побери-то, беда случилась!
— Какая такая?
Да жеребёнок парню ногу расшиб в самой коленке! Раздуло, посинела вся: парень на крик и кричит! — Ишь ты, грех какой! — сказала жена Макара. — Как же это он ему подвернулся? — Как подвернулся? Нечаянно. У нас ведь нешто лошади! Не лошади это, а дьяволы, уж такой анафемский покон![3] — Чем же? — проговорил Макар. — У тебя, кажись, кобыла хорошая… — Хорошая в работе, — сказал Яков, — тягущая и сильная, а характером чёрту сестра… Чуть маленько оплошаешь, живым заест. Вот и жеребёнок в её задался, да не первый такой, а третий. Тех из-за характера сбыл, этого пустил, — ну, думаю, последыш, може, посмирнее будет, выращу кобыле на смену, ан, вишь, и этот такой! — Что ж он, лягается, что ли? — И лягается, и кусается, всем берёт!.. К себе не подпустит, вот какой, окаянный! — Ишь ты! — проговорил Макар и замолчал. Хлебнув щей, он проговорил: — Ладно, я бодяги-то тебе дам… — Дай, пожалуйста, а то просто беда! Парень измучится совсем. Поев наскоро, Макар вылез из-за стола, сходил в горенку, принёс щепоть бодяги и, отдав Якову, стал объяснять, как её употреблять. Яков слушал Макара внимательно, хлопал глазами, но, видимо, ничего не понимал. Макар заметил это, сразу оборвал объяснение и проговорил: — Да постой, я сам пойду погляжу, какой ушиб-то, и сделаю, что надо. — Пойдём, пожалуйста. Макар оделся, они вышли из избы и направились вдоль деревни. Подходя к дому Якова, Макар вдруг услыхал за воротами, внутри двора его, какую-то возню, звонкие удары по чему-то и бабье взвизгиванье: «Вот тебе, вот тебе, вот тебе, идол!» Когда они вошли в калитку и Макар взглянул во двор, то увидел, что Соломонида, жена Якова, держала в поводу обротанного[4] полуторагодовалого жеребёнка и здоровою палкой лупила его по чём попало. Жеребёнок рвался, метался, бросался во все стороны, но баба крепко держала за повод и немилосердно тузила его. При виде мужиков баба бросила палку, сняла обротку, жеребёнок рванулся в сторону и ударился боком о забор так, что сейчас же отскочил от него, как мяч, и не удержался на ногах. Потом он быстро вскочил снова на ноги, сделал круга два по хлеву и, забившись в угол, остановился там, дрожа всем телом и пугливо всхрапывая. Макару стало жалко его. — За что ты его? — спросил он бабу, приподнимая шапку. — За парня проучила, — проговорила, еле отпыхиваясь, баба, — не будет другой раз лягаться, пёс… Ах ты, сокрушитель этакий! — Так его и надо, озорника! — одобрил бабу Яков. — Он скоро всем проходу не даст! Такую замычку[5] взял, ни на что не похожее. Корму задаёшь и то боишься, как бы не саданул. Приложит уши и глядит! Макар ничего не сказал. Они вошли в избу. Парень сидел около стола и, придерживая рукой ушибленное место, раскачивался всем туловищем и тихо стонал. Макар недолго думая начал растирать ему ушибленное место бодягой. Растерев и завязав ушиб, Макар сел на лавку. Яков, Соломонида и парень в один голос стали жаловаться ему на лошадиный покой. — Лошади по делу цены нету, коли бы не такая злючка, а злючка ни на что не похоже! В запряжке-то и то охмыляется, а когда без сбруи, лучше не подходи! А в стаде, когда ловить вздумаешь, просто наказание: ходишь, ходишь за ней, не поддаётся, да и всё тут. Макар долго молчал, потом поворотился на месте и проговорил: — Удивительное дело, что вы за чудаки! Что вы скотину-то за столб бесчувственный считаете, али за колоду какую? Сами незнамо как обходятся с нею да ещё ропщут! — А как же обходиться с ней ещё? — спросила удивлённая Соломонида. — Помягче. Будешь помягче обходиться, и она посмирней будет… — Что же, с ней теперь бобы, что ли, разводить? — сказал недовольным голосом Яков и стал набивать трубку. — Не бобы разводить, а кротости побольше иметь! У вас ведь как, — чуть маленько, и кулаком её в морду, баба рогачом, парень чем попало! Ономнясь[6] я сам видел, как парень ваш свёл кобылу-то в ночное, спутал её, снял оброть, да как грызлами[7] хватит её по морде, так та, сердечная, индо головой завертела! Так как же ей тут смирной быть?.. — Это не оттого! — сказал Яков. — Как — не оттого? Попробуй-ка с ней лаской-то обращаться, другой свет увидишь! — Со скотиной-то лаской? — сказала жена Якова. — Поймёт она твою ласку! — А вы попробуйте! — настаивал Макар. — И пробовать не будем! — проговорил Яков. — А видно, не ко двору нам этот покой, нужно его перевести! — Знамо, так! — поддакнула Соломонида, — Продать обеих, а на ихнее место купить какую посмирнее. — И жеребёнка продадите? — спросил Макар. — И жеребёнка продадим. Что ж на него любоваться, что ль? — Сколько же за жеребёнка думаете взять? — Да что, красненьких полторы дадут, и ладно! — Пущай за мной! — решительно сказал Макар и встал с места. И Яков и Соломонида удивились. — Идёт, что ли? — спросил Макар и протянул Якову руку. — Бери, только на нас не пеняй, мы говорим тебе, что в нём есть! — Да что уж есть, всё моё! — Ладно!
Да жеребёнок парню ногу расшиб в самой коленке! Раздуло, посинела вся: парень на крик и кричит! — Ишь ты, грех какой! — сказала жена Макара. — Как же это он ему подвернулся? — Как подвернулся? Нечаянно. У нас ведь нешто лошади! Не лошади это, а дьяволы, уж такой анафемский покон![3] — Чем же? — проговорил Макар. — У тебя, кажись, кобыла хорошая… — Хорошая в работе, — сказал Яков, — тягущая и сильная, а характером чёрту сестра… Чуть маленько оплошаешь, живым заест. Вот и жеребёнок в её задался, да не первый такой, а третий. Тех из-за характера сбыл, этого пустил, — ну, думаю, последыш, може, посмирнее будет, выращу кобыле на смену, ан, вишь, и этот такой! — Что ж он, лягается, что ли? — И лягается, и кусается, всем берёт!.. К себе не подпустит, вот какой, окаянный! — Ишь ты! — проговорил Макар и замолчал. Хлебнув щей, он проговорил: — Ладно, я бодяги-то тебе дам… — Дай, пожалуйста, а то просто беда! Парень измучится совсем. Поев наскоро, Макар вылез из-за стола, сходил в горенку, принёс щепоть бодяги и, отдав Якову, стал объяснять, как её употреблять. Яков слушал Макара внимательно, хлопал глазами, но, видимо, ничего не понимал. Макар заметил это, сразу оборвал объяснение и проговорил: — Да постой, я сам пойду погляжу, какой ушиб-то, и сделаю, что надо. — Пойдём, пожалуйста. Макар оделся, они вышли из избы и направились вдоль деревни. Подходя к дому Якова, Макар вдруг услыхал за воротами, внутри двора его, какую-то возню, звонкие удары по чему-то и бабье взвизгиванье: «Вот тебе, вот тебе, вот тебе, идол!» Когда они вошли в калитку и Макар взглянул во двор, то увидел, что Соломонида, жена Якова, держала в поводу обротанного[4] полуторагодовалого жеребёнка и здоровою палкой лупила его по чём попало. Жеребёнок рвался, метался, бросался во все стороны, но баба крепко держала за повод и немилосердно тузила его. При виде мужиков баба бросила палку, сняла обротку, жеребёнок рванулся в сторону и ударился боком о забор так, что сейчас же отскочил от него, как мяч, и не удержался на ногах. Потом он быстро вскочил снова на ноги, сделал круга два по хлеву и, забившись в угол, остановился там, дрожа всем телом и пугливо всхрапывая. Макару стало жалко его. — За что ты его? — спросил он бабу, приподнимая шапку. — За парня проучила, — проговорила, еле отпыхиваясь, баба, — не будет другой раз лягаться, пёс… Ах ты, сокрушитель этакий! — Так его и надо, озорника! — одобрил бабу Яков. — Он скоро всем проходу не даст! Такую замычку[5] взял, ни на что не похожее. Корму задаёшь и то боишься, как бы не саданул. Приложит уши и глядит! Макар ничего не сказал. Они вошли в избу. Парень сидел около стола и, придерживая рукой ушибленное место, раскачивался всем туловищем и тихо стонал. Макар недолго думая начал растирать ему ушибленное место бодягой. Растерев и завязав ушиб, Макар сел на лавку. Яков, Соломонида и парень в один голос стали жаловаться ему на лошадиный покой. — Лошади по делу цены нету, коли бы не такая злючка, а злючка ни на что не похоже! В запряжке-то и то охмыляется, а когда без сбруи, лучше не подходи! А в стаде, когда ловить вздумаешь, просто наказание: ходишь, ходишь за ней, не поддаётся, да и всё тут. Макар долго молчал, потом поворотился на месте и проговорил: — Удивительное дело, что вы за чудаки! Что вы скотину-то за столб бесчувственный считаете, али за колоду какую? Сами незнамо как обходятся с нею да ещё ропщут! — А как же обходиться с ней ещё? — спросила удивлённая Соломонида. — Помягче. Будешь помягче обходиться, и она посмирней будет… — Что же, с ней теперь бобы, что ли, разводить? — сказал недовольным голосом Яков и стал набивать трубку. — Не бобы разводить, а кротости побольше иметь! У вас ведь как, — чуть маленько, и кулаком её в морду, баба рогачом, парень чем попало! Ономнясь[6] я сам видел, как парень ваш свёл кобылу-то в ночное, спутал её, снял оброть, да как грызлами[7] хватит её по морде, так та, сердечная, индо головой завертела! Так как же ей тут смирной быть?.. — Это не оттого! — сказал Яков. — Как — не оттого? Попробуй-ка с ней лаской-то обращаться, другой свет увидишь! — Со скотиной-то лаской? — сказала жена Якова. — Поймёт она твою ласку! — А вы попробуйте! — настаивал Макар. — И пробовать не будем! — проговорил Яков. — А видно, не ко двору нам этот покой, нужно его перевести! — Знамо, так! — поддакнула Соломонида, — Продать обеих, а на ихнее место купить какую посмирнее. — И жеребёнка продадите? — спросил Макар. — И жеребёнка продадим. Что ж на него любоваться, что ль? — Сколько же за жеребёнка думаете взять? — Да что, красненьких полторы дадут, и ладно! — Пущай за мной! — решительно сказал Макар и встал с места. И Яков и Соломонида удивились. — Идёт, что ли? — спросил Макар и протянул Якову руку. — Бери, только на нас не пеняй, мы говорим тебе, что в нём есть! — Да что уж есть, всё моё! — Ладно!