еще двое кроме.

— Пять детей — вы ж еще молодая.

— У меня молодости не было — это одна внешность. Считайте, девчонкой замуж выскочила. Кому гульки, а мне люльки. Можно сказать, жизни-то и не видела.

— Спешили, думали, на вас не останется?

— Да и вовсе не думала, И за меня подумать некому было. Муж хороший — это я ничего не скажу. Да и дети.

— Для детей и живем. О себе уж не думаем. В муках рождаем.

— Когда бы не война. А то думаешь: что их еще ждет? Эти хоть под рукой. А старшие — где, что? Сын — в летном. А аэродромы-то как бомбят. Да и этих трое, на троих даже и рук не хватит. А каждого накормить надо.

— Нила у вас уже помощница.

— Это радость моя.

Маленькая жесткая мамина рука быстро гладит Нилу по волосам, перебирает волосы за ухом, оглаживает, как причесывает:

— Такой уж золотой ребенок Нила моя. Скажите же, какие дети разные. Старшая-то моя Вера — только бы здорова и жива осталась — вот уже на нервах моих поиграла. Пошлю с ведрами за водой, так она ведра за воротами побросает, сама — на танцульки. А утром еле-еле растолкаешь, портфель ей в руки — а она влезет в окно сарая и там спит. Сколь раз говорила мужу: «Хоть бы ты ее посек!» Так нет же — он красный командир. Он такой красный командир, что у курицы голову не отрубит. Так уж я сама когда веником ее достану, Верку мою. А сынок Сережа — этот у меня умный, ему бы не летчиком, а профессором быть, мне их учительница так говорила. Нет же, свое: «Песню о соколе, мама, слыхала?» Где-то они теперь, соколики мои?

Старуху Нила недолюбливала — за великую скуку их разговоров с мамой, за вечный зуд ее голоса, за то, что во время бомбежки, когда забивала их мама под скамейку, лежала рядом с ними не мама, а эта старуха. Она и тут причитала, болтливая, толстая женщина:

— О, господи-господи, что они творят — гражданское же население! О, господи-господи, спаси нас и помилуй!

Как-то старуха сказала убежденно, что в их поезд не попадают бомбы, потому что она молитву такую знает, которую читает про себя. И теперь во время бомбежки сердилась на нее Нила уже за то, что вместо того, чтобы читать про себя свою сильную молитву, она опять бормочет о гражданском населении и охает. Нила и раздражалась, и боялась злиться, чтобы не испортить молитвы старухи.

Но это раздражение — та тоска еще не наступила. Еще гладит ее волосы мамина рука, еще мечтает Нила, как приедут они к тетке в деревню. Еще каждый раз, как засыпает, словно ступает на мягкую глинистую дорогу, по которой бежит меж колосьев и трав за старшим братом к озеру.

* * *

Это тоже было до войны — узкая тропка с высокими травами и колосьями по сторонам. И по этой тропке бежала Нила, вслед за Сережей, теряя его за поворотами. «Дурак, подожди!» — кричала Нила брату, злясь, что не хочет он понять — ведь она может отстать, пропасть, потеряться. «Дурак, подожди!» Но он не ждал: то показывался, то пропадал на петляющей тропке. И Нила ревела в голос и все бежала-бежала, пока не выбежала к огромному озеру, так что и берегов дальних не было видно. А у воды стояли брат и отец и ждали ее, улыбаясь. Когда потом хотелось ей вспомнить отца и брата, она вспоминала их на берегу озера, потому что они именно здесь так отпечатались в памяти: тонкий, высокий отец, и брат — еще тоньше и моложе. В далекий край товарищ улетает — родные ветры вслед за ним летят…

Когда отец и брат уплыли, Нила сидела на берегу, взглядывая то в одну, то в другую сторону. Отец с братом были уже далеко — две черные точки на белой воде. Еще прошло немного времени — и Нила уже не увидела их. Жутко ей стало, что они не вернутся. Ей не нравилось это озеро, эта наглая, движущаяся, неуловимая глазом вода. Нила сделала запруду, чтобы иметь свое маленькое, хорошее, послушное озеро, поискала лист, чтобы пустить в своем озерце. А потом услышала голоса отца и брата. Они возвращались. Ей стало дремотно. Она о чем-то задумалась, слушая и не слушая маленький, резкий всплеск волны, чувствуя, как греет солнце волосы и шею, и поворотом головы смещая это тепло. Дул ветер, шелестела осока, булькало что-то в камышах, плескалась маленькая волна, но больше всего было озеро, лежащее на половину земли.

О войне Нила Петровна картин не смотрела — уходила с них. И книг о войне не читала — бросала. Когда она лежала в гинекологическом отделении, соседка, молоденькая журналистка, расспрашивала ее, что и как было в войну, когда и откуда они эвакуировались, что следом за чем случалось, когда вошли наши и когда немцы, но Нила Петровна скоро запуталась. И то сказать: и немцы у них были два раза, и наши только во второй раз утвердились и тронулись дальше. А между нашими и немцами на ничейной земле существовали люди неделями: и в домах, и в пещерах под берегом. Да и соображать с войны Нила стала хуже. В первых-то классах отец гордился ею — и читала бойко, и писала красиво, и считала быстро. А в детском доме уже плохо училась, запутывалась в вопросах и ответах, не угадывала частей речи и членов предложения.

«В лесу затрубил пионерский горн». Кто затрубил? Пионерский. С красным галстуком. Ты понимаешь: горн? Да, или кузнецкий, или пионерский. Где затрубил? До войны, наверное. Кто затрубил? Пионеры в лесу. В далекий край товарищ улетает. Папа — красный командир, а Сережа — комсомолец. Лучше не отвечать, чтобы не позориться. В лесу затрубил пионерский горн. «Что сделал?» — говорила сердито учительница, и, наверное, она сердилась на пионера, который затрубил, но Ниле казалось, что во всем виновата она и на нее, а не на пионера, сердится учительница. Нила не понимала, зачем для одних и тех же слов есть части речи и члены предложения.

Муж Нилы был ранен на фронте, и только его о войне она слушала — его единственный длинный день на самой войне. До этого пять месяцев был Толя на фронте, но не в деле. А на самом переднем крае — одни длинные сутки. Она и о пяти месяцах до боя слушала внимательно — понимая сравнением. Месяца три на фронте они почти голодали — одна буханка хлеба на три человека на три дня. Конину убитую ели. Конячий ячмень ели, если коней убивало. Коровью шкуру на чердаке резали, жарили, сосали. А ведь в войну какими немыслимо богатыми казались им, голодным ребятишкам, военные!

А потом, вспоминал Толя, дороги стали и снабжение получшело у солдат: когда и без масла, синяя, а все же перловка, каша.

За несколько дней до наступления был уже слух, что армия стронется, и шли по буграм, невзирая на обстрел, женщины к мужикам-солдатам. И это, оказывается, было понятно Ниле. У них в деревне долго фронт стоял, и были тут, хотя казалось, до того ли было девочке Ниле, и выпивки, и любовь, и даже просто что-то семейное: обогревала, обшивала деревня солдатиков, а те