тоне».

— Ежели он действительно сказал, что я прав, всю эту историю можно считать завершенной.

— Именно так он и сказал, слово в слово, не сомневайтесь.

— А коли так, он должен признать мою правоту и в тоне письма: у каждого свой стиль. Взгляните, в каком положении я оказался: грязное помещение, без кровати, весь пол загажен испражнениями, так что лечь на него положительно невозможно; еще целую ночь придется провести на узкой скамье, не имея ни минуты отдыха, в окружении воров. Неужели вы полагаете, в таких условиях я могу сохранить добропорядочный тон? Если завтра же меня не выпустят из этого ада, то я либо сойду с ума, либо покончу с собой.

Перед уходом Мануцци уверил меня, что на следующий день меня безусловно освободят. Вторая ночь оказалась невыносимей первой — сон порой овладевал мною, и я вздрагивал от страха не упасть с узкой доски, служившей мне пристанищем; в лихорадке трепетал я за свои деньги, часы, табакерку и самое жизнь.

Мануцци явился, когда еще не пробило восьми, и я заметил, как он побледнел, взглянув на меня: вероятно, вид мой был удручающ. Он привез в своей карете горячего шоколада, я с радостью подкрепился, выпил чашку, смакуя каждый глоток, это придало мне сил и бодрости. Затем явился старший офицер в сопровождении двух пониже рангом:

— Господин Казанова! — выкрикнул он.

Я шагнул вперед и назвал свое имя.

— Господин кавалер, его сиятельство граф д’Аранда крайне сожалеет о том, как с вами поступили; о случившемся он узнал вчера, из обращенного к нему письма, и если бы вы написали раньше, то еще меньше времени находились бы в заключении…

— Я намеревался это сделать, господин полковник, — отвечал я, — но один из солдат…

И я рассказал, как солдат присвоил мои деньги.

Офицер немедленно потребовал к себе капитана, под командой которого находился этот вор, в моем присутствии отчитал его хорошенько и распорядился тотчас же возместить мне деньги из его собственного кармана. Капитан исполнил приказание с явным неудовольствием, я же с улыбкой взял монету.

Этот офицер, посланец самого могущественного д’Аранда, был не кто иной как граф Рохас, полковник гарнизона, располагавшегося в Буэн-Ретиро. Он ознакомился с историей моего ареста и своими глазами увидел, какому бесчестью я здесь подвергаюсь; перед уходом он дал слово офицера, что к концу дня мне будет возвращена свобода и выдано оружие.

— После того, как вас отпустят, господин кавалер, — продолжал он, — вы должны будете выразить признательность его сиятельству монсеньору графу д’Аранда, который сейчас приехал сюда и поручил мне сказать, что вы вернетесь домой после полудня, ибо он желает, чтобы вы получили полное удовлетворение, которое позволит вам обрести покой и забыть нанесенное оскорбление, если это можно так назвать, ибо судебные документы лишают чести лишь виновных; я должен сказать вам, что алькальд Месса был введен в заблуждение лжесвидетельством: он слишком доверился наговорам служившего у вас мерзавца.

Итак, я не обманулся: на меня донес мой паж; но что он мог сказать? Вспоминая странное происшествие в ночь, предшествовавшую аресту, я не вполне был спокоен.

— Надеюсь, — сказал я Рохасу, — впредь мне нечего бояться клеветы этого негодяя; сознаюсь, его присутствие меня сильно тяготит.

Полковник немедленно вызвал двух солдат, чтобы они увели плута. С тех пор я ничего о нем более не слыхал.

Полковник попросил меня пройти в кордегардию и стать свидетелем, как накажут палками нечистого на руку солдата. Мануцци держался подле меня. Во дворе я заметил графа д’Аранда — он прогуливался шагах в сорока от меня в окружении толпы офицеров, с неизменным телохранителем из личной гвардии короля.

Экзекуция заняла не более двух часов. Перед уходом полковник пригласил меня отобедать у него с Менгсом.

Вернувшись в загаженный каземат, я обнаружил там широкое чистое кресло. Младший офицер сказал, что его принесли специально для меня. Я бросился в кресло, блаженно вытянулся. Мануцци, сердечно обняв меня, распрощался до скорого свидания. Этот молодой человек в моих трудных обстоятельствах выказал знаки самой надежной и бескорыстной дружбы.

Счастливая развязка моего приключения вскоре сделалась для заключенных предметом живейших пересудов. Большинство вдруг начало открыто мне льстить, угождать, особенно назойливым оказался Мараццани: он присел рядом с креслом и стал умолять заступиться за него; он желал, чтобы я немедля написал прошение к графу д’Аранда в его защиту, но добился лишь того, что ему было позволено разделить со мною обед. Не впадая в назидание, я все же сказал, что в Испании иностранец должен считать себя удачливым и счастливым, если может добиваться цели собственными силами.

Обед еще не закончился, когда в три часа явился алькальд Месса и пригласил меня следовать за ним. Он пояснил, что был обманут, а сейчас получил приказ проводить меня до дому и надеется, что я найду комнату в том самом виде, в каком оставил. Он показал и оружие, которое его люди должны были отнести мне домой. Мой выход из тюрьмы был обставлен торжественно: караульный офицер вернул мне шпагу, алькальд в черной мантии встал слева от меня и в сопровождении тридцати альгвасилов кортежа прошествовал со мною по улицам Мадрида домой, там снял печати, хозяин отпер дверь, я вошел в комнату и доложил алькальду, что все на местах и в полном порядке.

— Если бы вы не имели несчастья взять на службу последнего негодяя и предателя, которого я отправлю гнить на галеры, вам никогда не представился бы случай, господин кавалер, думать, что чиновники его королевского величества — воры и разбойники, желающие одной вашей смерти.

— Господин алькальд, — отвечал я, — гнев заставляет делать и говорить много глупостей. Забудем все, что произошло между нами; надеюсь, вы найдете во мне порядочного человека; но согласитесь, что если бы мой голос не был услышан, я рисковал быть сосланным на галеры.

— Это верно, но я сожалел бы об этом.

— Увы, ваши сожаления опоздали бы…

Вновь очутившись дома, я тут же с наслаждением принял ванну, приоделся и отправился к моему благородному и великодушному сапожнику. Честный дон Диего поздравил меня, он был чрезвычайно горд, что сразу распознал ошибку алькальда и радовался своей проницательности. Донья Игнасия была словно не в себе от счастья, ибо она, пожалуй, не очень-то верила в мою невиновность. Когда я рассказал о торжественных проводах, устроенных мне алькальдом, дон Диего уверил меня, что даже испанский гранд не мог бы требовать большего. Я пригласил все милое семейство пообедать со мною в городе, как только смогу