проглотить, к тому же я был не в состоянии чем-либо заняться и выглядел болезненным тупицей.

Наконец господин Баффо решил, что мне следует сменить обстановку, и предложил отвезти меня в Падую. Именно ему я обязан тем, что сохранил жизнь. Аббат Гримами взял на себя заботы по устройству меня у хорошей хозяйки в Падуе, благодаря посредничеству его знакомого химика Оттавиани, жившего в этом городе. Второго апреля 1734 года, в тот самый день, когда мне исполнилось девять лет, по каналу Ла Брента мы отправились в Падую.

Жена господина Оттавиани приняла меня радушно. У них в доме я увидел еще пятерых детей, среди них восьмилетнюю Марию и прелестную, как ангелочек, семилетнюю Розу. Через десять лет Мария вышла замуж за маклера Колонду, а еще через несколько лет на Розе женился дворянин Пьетро Марчелло, у них был сын и две дочери, одна из которых вышла замуж за господина Пьеро Мочениго, а другая за дворянина из рода Корраро.

Оттавиани отвел нас к хозяйке, где мне предстояло остаться и жить. Ее дом находился совсем близко, в пятидесяти шагах от него, возле церкви святой Марии Ванцкой, в приходе Сан-Микеле; первый этаж занимала старая сербиянка, снимая его у госпожи Мида, жены сербского полковника. В присутствии хозяйки открыли мой дорожный баул и поручили все его содержимое ее попечению; затем отсчитали шесть цехинов — плату за полгода вперед. На эти деньги сербиянка должна была меня кормить, обстирывать и платить за обучение в школе. Мои домочадцы посетовали — дескать, маловато на такие расходы, потом обняли меня, велели прилежно выполнять приказания моей новой госпожи и оставили с ней. Так они без особых хлопот и долгих проволочек избавились от меня.

Когда мы остались вдвоем, хозяйка, пожилая сербиянка, отвела меня наверх и показала мою кровать, рядом с другими четырьмя, три из коих занимали мальчики, мои сверстники, которые сейчас сидели на школьных уроках, а четвертую — служанка, нарочно приставленная присматривать за нами, дабы не давать волю для обычных незамысловатых шалостей, детских проделок. После этих разъяснений мы спустились, и хозяйка отвела меня в сад, сказав, что здесь можно погулять до обеда.

Я не чувствовал себя ни счастливым, ни несчастным — просто ничего не говорил. Ни страха не испытывал, ни надежды, ничто меня не занимало; не ощущал ни грусти, ни веселья. Единственное, что действительно меня поразило, — сама хозяйка, и хотя я тогда еще очень мало смыслил в красоте и безобразии, ее лицо, наружность, тон и манера разговаривать, весь ее вид и повадки вызывали невольное отвращение. Мужеподобные черты лица всякий раз сбивали с толку, стоило лишь взглянуть на нее, чтобы выслушать очередные наставления. Это была крепко сбитая, высокого роста женщина из породы здоровяков, со смугловатой кожей, черными волосами и длинными густыми ресницами, впридачу подбородок ее украшали несколько длинных, жестко торчащих волосков; в завершение портрета добавлю две отвислые, препротивного вида груди, наполовину открытые всеобщему обозрению, которые уныло стекали вниз чуть ли не до пупа; хозяйке было лет под пятьдесят. В служанках она держала дюжую крестьянку, которая выполняла всю домашнюю работу, а то, что громко именовалось садом, являло собою прямоугольный дворик примерно тридцать на сорок шагов, не доставлявший ничем, кроме своей зелени, ни малейшего удовольствия.

К полудню вернулись три моих будущих товарища и тотчас же, словно мы век были знакомы, наговорили мне уйму разных разностей. Я ничего не отвечал, но это ничуть их не смутило, и в конце концов помимо воли я оказался втянутым в их невинные развлечения. Мы бегали, вскакивали друг другу на закорки, катались кубарем, и я охотно позволял им учить меня всем этим проказам, пока нас не позвали на обед. Я уселся за стол, но увидев перед собой деревянную ложку, отодвинул ее в сторону и попросил подать серебряный столовый прибор, который был мне дорог как бабушкин подарок. Служанка отвечала, что хозяйка желает поставить нас в равные условия, дабы никто не выделялся, и я, стало быть, должен поступать, как остальные, что я и принужден был проделать не без некоторого усилия; едва уяснив, что мы должны быть равны, я принялся вслед за другими хлебать суп из миски, впрочем, не сетуя на то проворство, с каким мои товарищи поглощали содержимое, но не без удивления отметил, что здесь это дозволено. После супа, показавшегося почти несъедобным, нам дали по крохотному кусочку копченой белуги, затем по яблоку, и на том обеденная трапеза завершилась. Стоял великий пост. Ни стаканов, ни чашек не было, все пили из одной глиняной пиалы чудовищного вкуса напиток, именуемый graspia, — обычную воду, в которой прокипятили очищенные от ягод виноградные гроздья. В последующие дни ничего кроме воды нам не давали. Я немало подивился такому обеду, но не знал, вправе ли счесть его скверным.

После трапезы служанка отвела меня в школу к молодому священнику, доктору Гоцци, с которым сербиянка условилась платить за обучение по сорок грошей в месяц, иными словами, одиннадцатую долю цехина.

Мне предстояло обучаться письму, и потому меня посадили вместе с малыми детьми пяти-шести лет, которые тотчас же начали надо мной подтрунивать.

Вернувшись из школы, я получил от хозяйки свою порцию ужина; нечего и говорить, что еда была еще сквернее, нежели днем. Одному я удивлялся: почему нельзя хотя бы пожаловаться на никудышную кормежку. Меня уложили на кровать, где всем хорошо известные насекомые трех разновидностей ни на мгновение не дали мне сомкнуть глаз. Мало того, ночью по мансарде беспрестанно сновали крысы, от страха кровь стыла у меня в жилах, когда они нахально запрыгивали на постель. Тогда-то я познал, что значит быть несчастным, и мало-помалу обрел умение сносить всяческие лишения.

Боль от укусов полчищ насекомых, жадно набросившихся на меня, отчасти умаляла ужас, испытываемый от присутствия мерзких крыс; и словно в противовес, благодаря страху я сравнительно легче терпел укусы маленьких кровососов. В борьбе меж двумя этими мучениями в выигрыше оказалась душа. Служанка же на протяжении всей ночи оставалась глуха к моим стенаниям.

Лишь только рассвело, я поднялся с жалкого своего ложа и, горько посетовав прислуге на терзания, которым подвергался, попросил сменить рубаху, ибо моя имела столь плачевный вид, что в глазах темнело от мельком брошенного на нее взгляда; девушка отвечала, что белье меняется не иначе как по воскресеньям, и презрительно хмыкнула в ответ на угрозу пожаловаться хозяйке.

Впервые в жизни моей я заплакал тогда от досады и злости на товарищей, слыша их несносные издевки на мой счет. Этим несчастным существам