не добраться.

– Знаю, – улыбнулся дед. – У нас транспорт редко ходит. Мало людей здесь осталось. В Авдеевке, и клуб, и магазин большой, и колхоз под боком. Школа с библиотекой имеются. Вот народ туда и потянулся к цивилизации поближе. А здесь уже мало кто живет. Умирает Терехово. И до войны всего лишь несколько семей жило. А сейчас вообще, только я, да ещё пара старух соседок осталось. Да семья одна выбрала дом, получила ордер у председателя, и сюда перебралась. Отчего, не ведаю. Неудобно тут. Даже в магазин нужно в соседнюю деревню идти минут пятнадцать. Кстати, тебе нужно было до Боровков доехать, а не в Авдеевке сходить. Быстрее бы добрался.

– Ага, – ухмыльнулся я. – Уже знаю. Просветили люди добрые по дороге. С одной из ваших соседок тоже познакомился. Она мне и подсказала, как ваш дом найти.

– Это какой соседкой? – нахмурился дед, – высокой и худой или низкой и полной?

– Со второй. Сидела на лавочке у дома, закутанная в серый платок почти до самых глаз. Марьей Тимофеевной представилась. Перед тем как рассказать, как к вашему дому пройти, выспрашивала, по какому делу приехал, и кем вам прихожусь.

– И что ты ей сказал? – дед ухмыльнулся уголками губ и с интересом ждал ответа.

– Что родственник ваш – внучатый племянник, и приехал навестить. Иначе бы не отстала, и как дом найти не рассказала. Дед такую ситуацию предусмотрел и предупредил, как и что говорить. Он знал, что вы живете один, изредка сын приезжает, и с местными особенно не откровенничаете.

– Костя меня как облупленного знает, – ухмыльнулся Иван Дмитриевич, – считай, с тридцатых годов знакомы. И виделись часто, пока я в это захолустье не уехал. Как он там поживает?

– Умер сегодня утром, – перед глазами встало улыбающееся лицо деда, к горлу подкатил ком, грудь сперло спазмом. Я резко выдохнул, всхрипнул, и стиснул челюсти, пытаясь держать себя в руках. Горечь свежей потери рвала душу. Когда я об этом не думал, все было относительно нормально. Как только вспоминал деда, хотелось выть и крушить всё вокруг. Было очень больно. Даже в прошлой жизни я так не переживал его смерть.

– Мои соболезнования, – посерьезнел хозяин. – Светлая память Константину Николаевичу. Настоящим мужиком и человеком был. Таких сейчас уже не делают.

Старик замолчал, насупившись и задумавшись. Даже лицо немного обмякло и осунулось, возле губ проступили трагические складки, резче обозначились морщины на лбу и под глазами. Известие о смерти старого товарища его явно расстроило.

– Ладно, – вздохнул Иван Дмитриевич. – Не стой на пороге. Ботиночки свои скидывай, куртку на крючок вешай, и в комнату проходи. Там обо всём поговорим.

– Ага, – кивнул я, повесил куртку и присел, развязывая шнурки на ботинках.

– Надевай, – возле меня с глухим стуком упали войлочные тапочки.

– Спасибо, – поблагодарил я. Ногам сразу стало тепло и уютно.

– А чего шапку не снимаешь? Боишься, продует? Так и будешь в ней по дому ходить? – дед иронично поднял бровь.

– Вы, Иван Дмитриевич, слишком много вопросов задаете. Как на допросе. Похоже, задавать вопросы когда-то было вашей профессией, – пробурчал я.

– Ты смотри, и тут угадал, – криво усмехнулся старик. – И ведь не поспоришь. В точку попал. Из бывших я.

– Ментов или гебешников?

– Откуда вы такие шустрые беретесь? – притворно удивился старик. – Тебе вопросы мои не понравились, а сам допрос мне устраиваешь. Вот, посидим чайку с баранками откушаем, я письмо Кости прочту. После, может, и отвечу тебе, коли нужным сочту. Ты шапочку-то снимай. Не стесняйся.

«Петушок» снимать не хотелось, но пришлось. Я вздохнул и стянул шапку.

– Мда, всё страньше, и страньше, как когда-то говорил мой начальник, – протянул дед, рассматривая мою макушку, залепленную тонким слоем бинтов и держащуюся на пластырях у висков и на шее. – И как это понимать?

– Получилось так, – смущенно пробормотал я. – Потом расскажу. Вы записку сначала прочтите.

– Проходи, Алеша, – дед неловко посторонился, пропуская меня в комнату. И когда я сделал шаг вперед, резко притиснул меня к стене, придавив горло предплечьем, а его здоровенная лапа, задрав свитер, вытащила «бульдог» у меня из-за пояса. Дуло пистолета уперлось мне в бок. Я был настолько ошарашен, что даже не сопротивлялся.

– Очень прошу, не дергайся, – тихо попросил дед. – Если ты ко мне без злого умысла пришел, всё будет нормально. Просто не люблю, когда ко мне в гости со стволами являются. Всякое в жизни бывало, и одну важную истину я хорошо усвоил – иногда лучше перестраховаться.

Затем меня ухватили за шиворот и резко развернули лицом к стене. Здоровенная пятерня прошлась по карманам, похлопала по груди и спине, забрала рюкзак. В руки Ивана Дмитриевича перекочевал миниатюрный «дерринжер».

– Ни черта себе, – выдохнул старик, продолжая удерживать меня. – Дирринжер, настоящий. Я такой только у американских офицеров в 45-ом видел. Ты случаем, Леша, в ЦРУ не подрабатываешь?

– Наоборот, – буркнул я. – Сам от них прячусь.

– Так, Алексей, я тебя отпущу, только ты, повторяю, не буянь, не надо. Навыки у меня ещё остались, могу ненароком стрельнуть и тебя положить. Письмо где?

– В боковом кармане рюкзака.

– Замечательно.

Рука старика перестала прижимать меня к стене.

Я развернулся. Старик уже отошел на пару шагов и внимательно контролировал каждое моё движение.

– Ты в комнату-то проходи, – пригласил хозяин.

Я зашел и осмотрелся. У дальней стенки – печка с дымоходом, уходящим в потолок и лежаком. Из-под заслонки идет волна тепла, слышится треск горящих дров. Посередине комнаты старый стол с потертой скатертью. Рядом четыре деревянных стула. На столе возвышается дымящийся самовар. Недалеко от него чашка с блюдечком и холодильник с вязанкой баранок наверху.

– Присаживайся, – Иван Дмитриевич кивнул на стулья, продолжая держать пистолет наготове, – а я пока сидор твой посмотрю. Может, там тоже чего интересного найду.

– А вам не кажется, что лазить по чужим вещам, нехорошо, – не удержался я. – Как-то это непорядочно выходит.

– Не кажется, – отрубил старик. – Ты сам посуди. Приходит молодой парень, говорит, что внук старого друга. Вид такой, словно его крепко били. За поясом ствол. В заднем кармане второй. И как я, по-твоему, должен на всё это реагировать? От излишней доверчивости меня жизнь давно отучила. Много моих друзей в могилах лежат из-за недостаточной бдительности. Да и у меня был случай…

Иван Дмитриевич замолчал, задумавшись.

Внезапно картинка перед глазами потеряла четкость, затуманилась и поплыла. Очередное видение накатило неожиданно, и моё сознание растворилось