ГЛАВА 1

 Валера проснулся не от стука колес, не от резкого толчка вагона, а от радости. Всю ночь спал он непробудно, счастливо, на дрожащей от хода поезда верхней полке, потому что эта радость жила в нем и во сне, заполняла всего, не могла уместиться, распирала и наконец рывком перехлестнула через край.

 И Валера открыл глаза. И заулыбался в серый, нависший над ним потолок купе.

 Напротив него, тоже на верхней полке, по-детски подложив ладошку под круглую розовую щеку, тихонько посапывала под тонким одеялом 3ойка, а внизу, повернувшись к Валере спиной, спал Василий Демьянович Лошадкин, ее отец, главный зачинщик и организатор затор этой поездки.

 Валера свесил с полки голову и увидел под собой отца. Худощавое смуглое лицо его четко отпечатывалось на белой подушке, и ему не снилось ничего плохого: дышал он ровно, на лбу ни морщинки, губы и брови спокойны. И сердце Валеры благодарно заколотилось, застучало в жесткий матрац.

 Как хорошо все складывалось в последние дни! Отец неожиданно воспрянул духом после всех неудач и не то что противился, как вначале, а прямо-таки ринулся в эту поездку и еще прихватил с собой его, Валеру. И вчера за полночь, когда они встретились на Северном вокзале со своими спутниками, и он впервые увидел 3ойку, и под частым холодным дождиком бежал к своему вагону, его вдруг захлестнула эта радость, сжала, стиснула хоть по-поросячьи визжи!

 Первым, как и следовало ожидать, поднялся отец. Он надел тренировочные брюки и — мускулистый, сильный, с втянутым, как у спринтеров, животом, в белой майке подошел к дверному зеркалу, провел ладонью по худым щекам и стал бриться механической бритвой.

 Тотчас под сбившейся простыней зашевелились мощные рыхловатые плечи Василия Демьяновича и раздался его недовольный сонный голос:

 — Дал бы людям поспать... Пожалел бы... Ирод! Взял тебя на свою голову...

 Валера решительным движением руки сбросил с себя одеяло. Рядом вздохнула 3ойка.

 Ага, тоже проснулась. Она лежала с закрытыми глазами: стесняется?

 — Подъем! — скомандовал отец.

 Валера радостно зевнул и, сидя на своей полке, влез в брюки с огромной блестящей пряжкой на широком ремне и легко спрыгнул вниз. Василий Демьянович между тем все еще ворчал и пытался натянуть на большую лысоватую голову одеяло.

 — На отдыхе ведь... Куда спешить-то? Гонится за нами кто-нибудь?

 Но отец не оставил ни тени надежды ни сейчас, ни в будущем — на сон, на лень и размагниченность и стянул с Лошадкина одеяло.

 Отец уже был в своем любимом сером, с голубой искрой чешском пиджаке спортивного покроя с косо врезанными карманами.

 — А как там наш Женя? — Отец повернулся к Валере, и тот пожал плечами. — Не встал? А ну проверь! И дерни, если надо, за лодыги, и покрепче...

 Однако Валера и с места не тронулся: Женя, который не попал в их четырехместное купе и спал в соседнем, был знаком Валере не больше 3ойки, и он испытывал невольное уважение к нему: Женя был конструктором, и даже ведущим, в каком-то московском авиационном НИИ, и было при нем, кроме рюкзака, два фотоаппарата в потертых футлярах и телеобъектив «Юпитер-11»; и был он совсем не похож ни на отца, ни на Василия Демьяновича, потому что почти все время молчал, а Валера, признаться, не привык к таким людям. Когда отец отодвинул дверь, Женя уже стоял в коридоре у забрызганного дождем окна в грубой видавшей виды брезентовой штормовке с массой карманов на пуговицах.

 «Экипирован на все сто! — позавидовал Валера. — В такой одежде можно покорить и Эверест!» Однако глаза Жени совсем не вязались с этой грубой, мужественной штормовкой: они смотрели совсем не воинственно, а тихо, мягко, даже печально. Уж это было совсем странно!

 Валера был не из стеснительных, но долго не решался заговорить с Женей.

 — Вы впервые едете на Север? — осторожно спросил он наконец, когда они оказались одни у коридорного окна.

 — Представь себе. Есть такой крупный пробел в моей биографии, — ответил женя и замолчал. Так ответил, словно был не вполне доволен вопросом Валеры... А собственно, почему? Прошло минут пять, за окном в непрекращающейся мороси и мути мелькали леса, пути с промокшими черными шпалами, рябые от частых капель лужи, а Женя не произнес больше ни слова. Тогда Валера снова спросил:

 — А зачем у вас два фотоаппарата?

 — Один с цветной, другой с обычной черно-белой пленкой.

 — Ага, значит, вы будете снимать слайды! — Валера для пущей важности назвал диапозитивы слайдами. — Научите меня снимать?

 — Как будешь вести себя...

 В это время мимо них, стрельнув в Валеру глазами, с полотенцем через плечо прошла 3ойка в синем, много раз стиранном тренировочном костюме. Валера оживился, подобрался и забыл о тоскливом разговоре с Женей.

 ***

 ...Стук, стук, стук топоров врывается в сон. Мастер вздыхает, ворочается на полатях, мнет подушку. И идут к нему из темноты все храмы, поставленные им когда-то, — высокие срубы, бочки, шатры и главы с крестами... Хвалят их, возносят на всей северной Руси; может, и так оно, и красивы его храмы, да ведь что Мастеру похвальбы? Знает им цену. Им и себе. Срубил один — и за новый. Чтоб краше прежнего был. Легче. Невиданней. А просто ль это?

 Последний его храм во имя Преображения Спасова, еще не построенный, не является к нему, храм, ради которого высадились из лодки его люди на этом узком, низком островке на Онеге-озере. Проедают они деньги, собранные миром, тешут топорами толстые сосновые бревна, и храм уже обдуман и рассчитан Мастером на казенной бумаге, да толку-то что? Не такой он, каким должен быть. Он должен встать, взлететь ввысь, как вздох радости, как крик о Петровой победе над шведом, разорявшим эти края, как мечта народа, вдруг понявшего, что он един, велик и красив, как надежда, что добрый царь наконец даст ему мир и справедливость на этой земле...

 3а слюдяным оконцем темнеет ночь, плотники его крепко спят по избам погоста, а ему не до сна, ворочается на полатях, мнет подушку и отчетливо слышит стук топоров... Откуда он? Может, и не топоры стучат, а его сердце бьется, стучит от беспокойства, от боли, что не дается ему этот храм...

 Вдруг Мастер прыгает босиком на пол, в нижней рубахе, со спутанной бородой, дрожащими руками зажигает восковую свечу и хватает огрызок карандаша. И, пододвинув к себе лист бумаги, начинает рисовать на нем то, что минуту назад озарило его, осветило, как пожар, когда видно все до несжатой соломинки на стерне. Пришло, явилось, как по чьему-то велению, построилось, сложилось бревнышко к бревнышку, слепилось