Крутые перевалы

ШАЙТАН-ПОЛЕ Роман

Другу и жене

А. А. Петровой

посвящаю

ГЛАВА ПЕРВАЯ

С гор шумели потоки. От буйного нашествия вод ширилась и полнела река. Гривастые волны хлестали через берега, по разложинам катились на солончаковую равнину. Вода утративших берега озер подбиралась к покривившимся заборам рыбинских мужиков. С гор, что отгородились лесом от левого берега и села, оседали на степь извечные голубые туманы и, казалось, не было конца и предела этим воздушным кочевникам. А за немереной степью дымились прозрачной синевой зубчатые Саянские отроги.

Стоя по щиколотку в холодной воде, булькавшей сквозь доски мостков, женщина отжимала белье. Поддернутая кверху юбка обнажала смуглые икры ее ног, липла к бедрам. В непроницаемой мути разлива золотой бровью отражался ущербный месяц.

Женщина задумчиво смотрела в воду; она вздрогнула, как от внезапного ожога, когда позади раздалась дробь лошадиных копыт. Женщина оглянулась и в первое мгновение встретилась с черными пылающими глазами карего жеребца. Из-за взвихренной гривы мелькнула кепка с расколотым козырьком. И всегда свежее черноусое лицо председателя правления рыбинской артели весело улыбнулось.

Женщина торопливо поправила юбку и забросила за плечи темные волосы.

— Простудишься, баба! — крикнул Пастиков, соскакивая на землю.

Черные брови «бабы» сошлись у переносицы. В темных, немного узких глазах вспыхнуло что-то похожее на обиду и укор.

— Тебе хоронить не придется, Петро Афанасьевич.

Пастиков улыбался. Жеребец тянул седока к воде.

— Надо хлеб сеять, а ты — умирать… Такую колотушкой не опрокинешь… В холе жила, Анна.

— Только это и припомнил… другое-то ветром из памяти выдуло.

И опять сузила вспыхнувшие в узких прорезях глаза, будто желая этим показать презрение всему, чем живет он, Пастиков.

Карий забрел в воду и закопытил, вздувая под животом клубы белой пены.

— Балуй, лешак! — Анна загораживала рукой полное розовое лицо. — Ишь откормили чужими-то овсами, — покосилась она на хозяина.

— Твоего пока не ел, Анна.

Пастиков вывел жеребца и, запустив руку в темную заросль гривы, легко поднялся на его желобистую спину. Чуть улыбаясь полными губами, Анна упорно рассматривала крепкую фигуру председателя правления.

— Не ты, а рубаха твоя говорит, — продолжал он. — И скажи, какой черт тебя спеленал с Тимохой… Да в артели ты в три цены пошла бы… Или вот на Шайтан-поле нужны будут люди.

Анна опустила на мостки корзину. Грудь ее плотно обтянулась синей кофтой.

— Ты не спросонья ли, Петро Афанасьевич… С кем думу-то эту думал?

Пастиков трепал волнистую гриву жеребца, сверкал белыми зубами. Лошадь нетерпеливо грызла удила, брызжа пеной, и порывалась броситься в переулок, приткнувшийся к реке.

— Мне обидно, товарищ Пастиков, за такие слова даже… Не из таких поди, что на чужую постель ходят.

— Я и не о постели, баба… Шевельни мозгами.

Пастиков выдернул из бокового кармана серый лист бумаги и махнул им около прижатых ушей лошади.

— Вот телеграмма из края, Анна… Значит, я еду за старшего разведки на Шайтан-поле… Знаешь какая будоражь пойдет в этом районе!

— Как же артель-то бросаешь? — Анна смотрела на свое отражение в воде и терла красные озябшие руки.

Глядя на нее, Пастиков вспоминал прошлое. До того года, когда Пастикова «забрили», они не знали разных дорог. И уже в окопах около Мазурских озер он получил письмо о замужестве Анны. Тогда впервые солдат Петр Пастиков почувствовал непоправимый провал в своей жизни.

Колесили годы, колесил по земле шалый ветер, и вместе с ним колесил Пастиков без долгих пристанищ. С тех памятных дней Анна, предмет его молодых надежд, появлялась в думах, как грусть об утраченной какой-то части себя, отчего не прибавлялось ни тепла, ни радости.

Пастиков редко вдумывался, почему Анна к нему, раненному вторично в ногу во время борьбы партизан с белыми, ходила за реку с хлебом и перевязывала отекшую ступню. Пастиков знал, что она тяжко несла необласканные дни с пьяницей Тимофеем, и из ей одной понятного упрямства не хотела уходить от него, а с соседями судила колхозные порядки.

— Здесь дело налажено, а должность передаю Соколову, — ответил он.

— Путем-дорога, — тихо уронила Анна. Она пошла на взгорок, вразбег переставляя босые крепкие ноги.

Лошадь мчалась крупной рысью на колхозный двор. Пастиков уже раскаивался, что хвастливо поделился с Анной предстоящей поездкой и радостью, купленной многими бессонными ночами.

— А все-таки донял край, — вслух думал он.

Ему представлялись желтые сосновые постройки и ревущие стада зверья в благодатной вдовствующей долине только охотникам известного Шайтан-поля. Пастиков закрывал глаза и видел новый город, покоящийся в запахах кедровой смолы, громыхающий моторами тракторов и гудками фабричных труб. И все это тонуло в неомраченной зелени первобытных лесов.

Пастиков сдал лошадь конюху и через калитку прошел к конторе. Около выставленных из-под навеса машин копошились люди. «Интеры» пыхтели, как медведи в жару. И когда весть об отъезде облетела двор, колхозники окружили предправления.

— Да неужто покидаешь артель?!

— Не дадим человека… Бумагу надо написать!

— Эх, брат!.. Живое дело бросать, а ехать в чертову дикушу.

— Не загадывайте! — Пастиков подхрамывал и смеялся. — Сам рвался на новые места… Оно и вам плохого не будет… Ну-ко начнем дорогу прорубать или кладь, к примеру, возить…

* * *

Пастиков не заметил, как подкрался свежий вечер. Под гору к реке пылило стадо, — там раскинулись колхозные дворы, построенные два года назад. И теперь, когда после сдачи дел ощутил отрыв от людей, с которыми сжился, — больно заколотилось сердце. Страдные дни артели вставали, как верстовые столбы. Два года он шел упорно, подобно лошади, в гору с тяжелым возом и этой весной надеялся взять первенство не только в своем районе, но и в целом крае. Цифра триста шестьдесят дворов четко засеклась в мозгу: сколачивать артель пришлось ему с немногими помощниками.

Незабываемые годы прибавили седины на висках Пастикова. И, может быть, сознание пережитого дерзостно толкало его к новым действиям, как бойца, упоенного битвой.

Припадая на левую ногу, Пастиков животом наткнулся на зад телеги, загородившей ворота. Подняв