уверенным в ее правдоподобности. Солнце трансформировалось в свет и выросло до размеров: оно повсюду! По сути потеряв то, что называлось солнцем, забыв извечное : – я вечно буду! – оно стало ничем, а потом стало всем… Хотя нет… Это о другом. Об этом я написал потом, в рифму, но это было потом, т.е раньше, давно.

Смех может стать всеобъемлющим, сразу после взрыва. Потом возникают некоторые мысли, похожие на петрушку, редиску, репу. Начинаешь их рвать с корнем, вытаскивать из земли,что доставляет неимоверное удовольствие. Порой кажется, не ты рвешь,а кто то. Но кто то тоже ты, если присмотреться хорошенько. Еще появляются другие ты. Их много, но не слишком. Сосчитать можно. Я насчитал семь или восемь, и все говорили хором, но как бы не перебивая друг друга. Всех было слышно и смысл слов был понятен и я (вероятно все же главный я) тоже говорил, спрашивал, отвечал. Что то вроде идеального полилога. Допускаю, что где то искажаю истину, времени прошло с тех пор много и ощушения, переживания не могли сохраниться в первозданном виде, под столькими наслоениями самых разных времен, отношении, восприятии…Ах, да, чуть не забыл! Там были еще морковки! Ну т.е. мысли. И было все как в мультфильме, или скорее в компъютерной игре денди или супернинтендо. Рвать морковки было найвысшим наслаждением. Потом они исчезли. Вообще все мысли сразу. Исчезло время, верх, низ, сила притяжения. Исчезли преграды. Я стоял внутри светящегося корридора из бесконечных квадратов, какой я помню нарисованным на мятом листке бумаги, из глубокого детства, из которого больше ничего не помню и созерцал Бога.

Я сам все испортил. Впустил страх в себя и все исчезло. Страх принял форму гидры, вырос, оброс новыми головами и продолжал расти. Я стоял посреди старой комнаты, у камина, потухшего, холодного и полного золы и черепов. Семь или восемь "я" сидели в царских облачениях и судили меня, за все и то,чего еще не сделал. Судили меня и как часть тела тел, зачавших меня и тело, носитель новых, еще не задуманных людей и как землю, принявшую тела зачавших тех, кто зачал зачавших меня. Я прислушался. Судили не меня. Я сам судил. Я был один. Я осмотрелся, никого! Разделся догола и сел и зеркало открылось мне само собой. Я посмотрел в него и жизнь и старость и смерть свою узрел и стало страшно. Ужас одиночества, вечной пустоты!..

С тех пор меня терзает вопросы: – А мог ли я не впустить страх? И что было бы тогда? …

* * *

–Да! – Ага, иду! – зовут меня. Значит рабочий день почти что завершился. Теперь домой, с сознанием выполненного долга. Прощаюсь со всеми, не скупясь на слова и рукопажатия. В чем то же надо проявить себя? Через минуту уже выхожу во двор, а там -наркоманы. Я уже говорил, что тут все как бы поделено на два лагеря, как на зоне. Ментов я уже описал, и номинально я сам принадлежал к их группе, что повода для гордости не добавляло. Однако отождествлять себя со второй группой тоже не велика радость. Так вот о второй группе: – в первую очередь, они разные. Вернее, когда то были разными. Тут они уже все без индивидуальных черт как будто, но все же ментовской монолитности средь них нет. Налицо примитивный и симпатичный сюжет голивудской драмы – когда то они были кумирами… В то время, когда великий и злой порядок вдруг "пал изъеденный червями изнутри как ирод"и на смену ему тут же пришел мелкий,чернобелый и не менее злой сюреализм, эпоха породила героев: с автоматом, бенденой, в очках -хамелеон и под кайфом. В моей тогдашней картине мира они заняли места Ахилла и Геракла или даже Апполона. Хотелось походить на них, стать таким же. Всем хотелось. Потом это прошло ну или хотя бы завуалировалось, автоматы стали короче и попрятались под плащи, (что факт упрямая вещь мы знаем, сначала за калаш давали три макарова, а вскоре макаров стал стоить двух калаш, поменялись приоритеты, это потому, что "некто мудрый" стабилизировал страну, или хотя бы завуалировал),очки остались прежней авиаторской формы, но цвет стал стабильней а кайф никуда не делся. Он рос. Мир продолжал меняться в лучшую сторону и он вместе с ним. Уже не обязательно было быть блатным, (или хотя бы пытаться быть им) чтобы колоться. Наркомания принимала творческий, салонный вид. Убогая, вонючая смесь чернухи с ангидридом уступила место более цивилизованному и продвинутому геройну. Шприцы для инсулина сменили моргуновские гиганты. Наркоманом быть стало еще привлекательнее. Положа руку на сердце, мне иногда жаль, что остался этим обделен. Но выбор я сделал сам, сразу, в пользу матери. Как бы тот мир не манил меня, я знал, что это ее убъет и не стал наркоманом. А что тем временем они? Они процветали. То было их время. Золотой век. Они были круты, были отмазаны. Они платили ментам. Менты дружили с их отцами и т.д. Они ездили на хороших машинах, имели хороших подружек, всегда были под кайфом и никто их не ловил. Но по закону жанра это не могло продолжаться вечно. За пиком должно было последовать падение. Так и пройзошло. "Некто мудрый", сам тому не веря, не удержался на стуле, на котором сидел. Его сбросил сидящий дотоле возле его ног парадокс, сексуальный маньяк, кормящиися брошенными ему костями и в диком восторге начал насиловать всех. Наркоманов переловили, посадили. Деньги не помогли. Они уже не были круты, продали честь, стали барыгами, стукачами. Не все испортились, правда. Некоторые умерли…

Потом появилась клиника, и бывшие герои превратились в позорных маргиналов. Можно было сказать, что так им и надо, и что давно пора, но ведь они почти все мое поколение…

* * *

Моросящий, висячий дождь выделывал невероятные движения. То плавно извивался то резко менял направление, диапазон, становился сверхформенным как музыка, разрастался становясь всеобъемлющим, суживался до кулачного размера, поднимался коброй, нависал, потом вдруг срывался и падал к ногам прохожих. Именно к ногам, не в ноги, не на ноги. В общем дождь оставался добрым, и может даже иногда теплым.

Путник легко шагал. Ему не приходилось пробираться сквозь людские дебри. Город был идеальной величины. Слишком большой для того, чтоб вас все знали и не такой большой, чтоб вас оставили умирать на тротуаре, перешагивая через ваше агонирующее тело, как через брошенный мусор. Путнику было лет тридцать, среднего роста, худой, в плаще с ремнем и в шляпе кремового цвета – лицо эпохи "самоубийства Европы". Шагал он как бы пританцовывая, то ли от бодрого настроения, то ли прозябал под дождем. На первый взгляд казалось он спешил. Спешил целенапрвленно. Но присмотревшись, можно было понять, что это не тот человек который знает, куда он идет, для чего, сколько времени он уделит этому и что получит за это. Максимум чего он мог знать из всего перечисленного, так это