Валера Нематрос Завтра
Вам доводилось участвовать в собственной казни? Идти по прихваченной изморозью утренней зимней площади в старых казенных башмаках, пытаясь представить, сколько заключенных до тебя отправились в них в свой последний путь. Делать вдох за вдохом, стараясь надышаться впрок. Ощущать, как мерзнут руки, и знать, что может только потому ты еще жив, что тащишь ее, жизнь, на кончиках обмороженных пальцев. И потом, замерев на точке, при полном холщовом параде посреди города в компании таких же бедолаг, но в абсолютном одиночестве, ждать залп под гулкий метроном сердца. Или взойти на эшафот и видеть притихшую толпу не поленившихся собраться в столь ранний час сограждан. Знать, что они разойдутся по своим домам, к своим заботам и радостям, а твой путь закончится здесь. Прикинуть напоследок, где и когда ты свернул не туда на дороге жизни, разглядеть поверх любопытных голов черепицу крыш, что уже чуть подкрасил рассвет, и загадать еще хотя бы раз увидеть солнце. Неважно, виселица это или гильотина, электрический стул или инъекция. Есть приговор, есть палач, все остальное – бюрократия. Но что, если выносишь приговор и приводишь его в исполнение ты сам? Что, если у тебя есть только грязно-белый прямоугольник потолка? Он и дикое желание придушить Гузееву.
***
– Что будете пить? – спрашивает она, – минеральная вода? Сок? Я только проснулся, и ее обращение вытащило меня из дремы, поэтому расслышал только что речь шла вроде про сосок. Она в коралловой униформе, и ее грудь на уровне моих глаз. Грудь большая, и сосок на ней наверняка есть. – Ага, давайте, – говорю я. От соска не привык отказываться с младенчества. Она смотрит на меня и улыбается, ожидая конкретики. Окончательно просыпаюсь: самолет, тележка с едой и напитками, стюардесса. Она красивая, такую несложно полюбить с первого взгляда. – Можно мне… – голос осип после сна, – кхе-кхе. Можно мне кофе с лимоном? Тут же корю себя за дурацкое «можно», как будто она вправе мне что-то запретить. «Будьте добры» или «я предпочел бы» звучало бы куда уместнее. – Кофе, к сожалению, нельзя, – виновато улыбается она. Вот это поворот. Оказывается, вправе. Просыпаюсь окончательно и бесповоротно. – Мы в зоне турбулентности, и горячие напитки пассажирам не предлагаются. В целях безопасности. Она застала меня врасплох, выдернула из сна, когда я не ощущаю грани между реальностью и видением. И да, я тоже в турбулентности. Вроде в ней, в ее лице ничего сверх нормы или наоборот – два глаза, один нос с ноздрями, рот, уши, щеки, но то, как они расположены, создает в моем мозгу образ зовущий, хватающий и тянущий к себе. Она красива, и я, собственник по натуре, хочу обладать ею полностью, целиком, не позволять никому даже смотреть на нее, не то, чтобы принимать из ее рук стаканчик с вишневым или апельсиновым соком. – Хрен с ним, давайте минералку, – хрипло отвечаю наконец. И после паузы добавляю: – с лимоном. Пока она наливает минералку, наблюдаю за ее рукой – приятная, ухоженная с нежной и мягкой кожей, кольца нет. Беру стаканчик так, чтоб коснуться кисти и убедиться, что не обманулся в предположении о нежности кожи. Меня словно бьет током и, кажется, ее тоже. Сногсшибательно улыбаюсь, но она уже вопросительно смотрит на моего соседа – усатого водителя циркового автобуса с мягкой речью и твердыми принципами. – Мне, дочка, соку три стакана, любого, – отвечает он. Его зовут Михал Михалыч, и в цирке он работает двадцать семь лет. Эта информация никому не нужна, но он ей охотно делится. Примерно час назад он обменял обширную базу знаний о себе на мое хорошее настроение. Неравнозначный обмен, от продолжения которого спасли наушники с плавным погружением в сон. Она чуть наклоняется, подавая Михал Михалычу первый стакан. Я мог бы просто податься вперед и укусить ее за сосок прямо через ткань, но продолжаю сидеть неподвижно. Нерешительность часто подводит меня в важных жизненных ситуациях. Обнадеживает только, что она повторит движение еще два раза – жадность Михал Михалыча вполне уместна. Представляю, что мог бы вот так же сидеть на кухне в трениках и майке, а она бы колдовала у плиты божественный завтрак. – Вам не говорили, что… – начинаю я тупой подкат и прерываюсь на середине. Она отвечает мне взглядом медсестры из психиатрии на тихого помешанного. Я наконец могу прочитать бейдж – Милена. – Не говорили что? – спрашивает Милена. – Да, не говорили что? – интересуется Михал Михалыч. Самолет перетряхивает. Загораются световые табло. Раздача пищи и мой дешевый флирт на этом завершаются. На белой футболке Михал Михалыча растекается апельсиновый принт. – К удаче, – улыбается он. Самолет вошел в грозовой фронт, вторгся в лоно стихии. Раздается хлопок, и это не аплодисменты. – Наверное молния попала в турбину, – пожимает плечами Михал Михалыч, – так что, если мы разобьемся, передайте моей жене, что я ее любил. Пытаюсь сообразить, как же должны сложиться обстоятельства, что при авиакатастрофе на высоте десяти километров я что-нибудь расскажу его жене. При этом завидую его спокойствию. Мимо торопится Милена, ни жестом, ни взглядом не выдавая свое волнение – инструкции, выправка, внутренний стержень. Поднимаю руку, как прилежный школьник. Она наклоняется ко мне, чуть нетерпеливо, но все так же приветливо. Самолет трясет, и она почти падает на меня; теперь между нашими лицами всего ничего. – Если мы приземлимся, – говорю я совершенно серьезно, – я на вас женюсь.
***
– Да, мы поели, – улыбаюсь я в трубку, представляя, как она на том конце морщит носик – она всегда так делает, когда сомневается, но не хочет этого показывать, – Даник уплел две котлеты, а еще мы сходили за арбузом. Данику четыре, он уверен, что если съешь арбузную косточку, то она прорастет в животе в целый арбуз. А еще он хочет стать летчиком. Мне немного больше, и пять лет назад я сдержал обещание жениться, данное его матери в десяти километрах над землей. Тружусь дизайнером, разрабатывая логотипы, а иногда и весь стиль компании под ключ. Стюардессой работать удаленно гораздо сложнее, поэтому Даник большей частью на мне. Я курю на балконе – никак не могу избавиться от этой дурацкой привычки – и смотрю вниз, на детскую площадку, где малышня играет в песочнице в Ленина и народ. Трое детей усиленно пытаются закопать четвертого, но у них никак не выходит. Ужасно хочется спать. Был крупный заказ, вылившийся в две бессонные ночи и миллиард безвозвратно покинувших меня нервных клеток. Но это того стоило – мы можем слетать отдохнуть, куда душа пожелает, хоть на неделю, хоть на