— Да я тебя зашибу-у-у! — Ильмурза вспылил и двинулся на жену, закатывая рукава рубахи.

— Отец, пальцем мать не тронешь! — Кахым решительно преградил ему путь к печке, где стояла плачущая Сажида. — Не допущу!

— Осмелел, сопляк! — рявкнул Ильмурза, но спохватился, что услышат соседи и столпятся у ворот и окон, — срам старшине в первый день владычества заводить драку в доме.

Сын снизу вверх пристально смотрел на отца, в прищуренных глазах злые огоньки. Ильмурза сообразил, что кончается его власть над Кахымом, натянуто рассмеялся:

— Ишь петух!.. — И, взяв с нар шапку, вышел из избы. Кахым опустил голову, виновато смотрел на мать, уже раскаиваясь, что открыто выступил против отца.

— Грех, большой грех, сынок, перечить отцу! — упрекнула Сажида, вытирая глаза полотенцем.

— А тебя обижать не грешно?

— Не грешно! Битое мужем или отцом тело и в аду не горит. Власть над женою вручена мужчине самим Аллахом. От судьбы не уйдешь!.. Всякая женщина — раба мужа.

— А Буранбай-агай^[4] говорит, что все люди — и мужчины, и женщины — равны перед Богом.

— Шайтан подсказывает ему такие слова, дитя мое! — Сажида перепугалась пуще прежнего, зашептала молитву, отплевываясь от нечистой силы. — Не в пользу, вижу, тебе дружба с Буранбаем. Научил, видишь ли, читать русские книги, а от них все зло.

— Нет, Буранбай-агай — добрый, — не согласился Кахым. — И умный! Говорит, что в книгах — мудрость мира.

— Не знаю, не знаю, дитя мое, — задумчиво покачала головой Сажида и вдруг спохватилась: — Да чего я стою? Надо же прибраться.

Кахым махнул рукой и, все еще взбудораженный, вышел во двор, чтобы распрячь лошадь, положить ей сена. «Неужели отец и вправду беседовал с губернатором? Может, попросту расхвастался? В городе он так усердно угощался с приятелями, что спустил все деньги, вырученные за дрова, и сам же признался, что храпел в арбе всю обратную дорогу. Да, пожалуй, приснилась ему встреча с князем…»

Через полчаса во двор с горделивым видом вошел Ильмурза, за ним работник нес на спине мешок.

— Неси в дом, выложи на нары, — приказал он, а сам остановился перед сыном, подбоченился: — Видишь, как узнали, что я лично возвышен князем, так и шеи согнули, залебезили — и лавочник, и богатеи.

— Взятки? — поморщился Кахым.

— Подарки! — внушительно поправил его Ильмурза. — Раньше я нес подарки старосте, начальнику кантона, а теперь сам принимаю почести. Колесо жизни, сын, вертится то вперед, то назад. И мне наконец привалило счастье!.. Начальникам всегда и всюду — уваженье.

— Ты же сам говорил, что начальники законов не соблюдают.

— А князь соблюдает. И от указа с собственноручной подписью и приложением печати не откажется. Иди по домам, приглашай соседей в гости.

— И Буранбай-агая позвать?

— И с чего тебе так по душе этот певец? — Ильмурза пожал плечами. — Зови!.. Скажи, чтобы курай принес с собою.

Вышедшая на крыльцо Сажида услышала и, когда сын вышел за ворота, упрекнула мужа:

— К чему тебе этот смутьян? Говорят, что он народ мутит, бунтарские речи против начальников заводит. Русские книги читает. Как бы он нашему Кахыму голову не закрутил.

— А ты не слушай сплетен! — прикрикнул Ильмурза. — Буранбай Кутусов окончил в Омске офицерское училище. Есаул!.. Начальник кантона Бурангул с ним в дружбе. Да разве он станет приваживать к себе сомнительного человека?

— И то правда, — согласилась жена и ушла в дом стряпать.

…Кахым вскоре с помощью всезнающих деревенских мальчишек отыскал своего любимого наставника и покровителя. Буранбай сидел в окружении внимавших ему односельчан. К забору была привязана оседланная лошадь, значит, собрался в путь.

— Проходи, кустым^[5], садись, — мягко пригласил Кахыма Буранбай с доброй улыбкой и продолжал: — По распоряжению губернатора Игельстрома в конце прошлого века башкирские земли были поделены на одиннадцать кантонов. Башкирам запрещено перекочевывать со стадами из кантона в кантон на летние пастбища — на яйляу. После гибели Пугача и Салавата народ в страхе. Начальники обнаглели и душат мужиков поборами. А как война — садись, башкир, на коня с луком, с колчаном стрел да с копьем!

— Верно говоришь! — послышались голоса. — Справедливы твои слова!

«Отца назначили старшиной юрта, теперь Буранбай-агай и против него станет подбивать народ», — невольно подумал Кахым.

— Что же нам делать, агай? — спросил парень из-за чувала.

Буранбай не торопился с ответом, заговорил неспешно, тщательно подбирая слова:

— Когда учился в Омске, то познакомился с некоторыми русскими просвещенными людьми. Сами понимаете, не по своей воле они приехали в далекую Сибирь. Под стражей привезли…

Слушатели понимали, что к чему, ведь после разгрома и пленения Пугачева не только великий Салават, но и многие их сподвижники-башкиры очутились в ссылке.

— Так вот, русские ссыльные открыли мне глаза: нечего надеяться на победу над угнетателями, пока не окрепнет дружба между русскими, башкирами, татарами, чувашами, ну, словом, всеми народами. В единении — сила!

— А Салават-батыр сейчас жив? — взволнованно спросил Кахым.

— Неизвестно… Тридцать лет прошло, срок серьезный. А вообще-то он молодым был, когда воевал с Пугачом против царицы Катерины, — вполне мог уцелеть и в ссылке.

Все собравшиеся помрачнели, завздыхали — Салавата чтили свято.

Скрипнула дверь, заглянул мальчишка, сказал с тревогой:

— Урядник идет!

Буранбай взял курай, приложил к губам, пробежал ловкими пальцами по круглым отверстиям, и в избе запела, затосковала щемящая душу мелодия «Урала», знакомая слушателям и незнакомая, ибо талант музыканта преобразил старинный напев в звучащую по-новому, более бурно, более трепетно, музыку.

— А теперь спою, — Буранбай отложил курай и завел в полный голос, звучно и проникновенно:

Тотчас унылые лица слушателей просветлели, вспыхнули в глазах задорные искорки, и они дружно подхватили:

В избу, как бы крадучись, вошел урядник, присел на нары, отдуваясь, вытирая ладонью усы и бороду.