клубникой, настой. Вот если его влить в кипяток (одну лишь чайную ложечку), это уже будет не просто кипяток, а чай с запахом клубничного варенья!
Все это Алеша представил себе и опять чуть не улыбнулся, но вспомнил, что от улыбки у него трескаются и кровоточат губы, и сдержался.
Вставать было нужно, но так не хотелось, угревшись под одеялом и шубами, лежал бы и лежал весь день, но у него есть священная обязанность — заготовка дров. До прихода мамы он должен заправить печку. Это их праздник — затопить и смотреть, как играет пламя. Усевшись рядышком, подставлять огню руки, лица, мечтать о весеннем солнце.
С напряжением всех сил Алеша выбрался из-под шуб и одеял и стал завтракать. Медленно-медленно жевал тоненький ломтик хлеба, пахнувший копченой колбасой, запивая чаем. Потом стал трудиться. Это необходимо, без труда человек вянет, как трава без солнца, говорит мама. Трудиться ему очень тяжело. И хотя топор нетяжел — все равно тяжело. Мама приносит обломки старинных стульев, кресел кроватей из разбомбленных домов. Горят они здорово, с треском, но крепки, как железные. Попотеешь, пока изрубишь. Этой работы хватило бы до прихода мамы, но Алеша разделяет ее на два приема. Потому что ему нужно еще позаниматься, выучить уроки. Ленинградские ребята решили не бросать ученья ни за что! Пусть не думают фашисты, будто они заставят нас вырасти неучами в осаде. Не поддадимся! Кто не мог ходить в подвал, где были классы с партами, с черной доской, тому уроки задавали на дом. И учительница через день, через два обходила таких ослабевших ребят…
Что-то ее давно нет. Но она придет же когда-нибудь, и Алеше будет чем отчитаться. В последний приход она задала урок на неделю!
Разогрев подмерзнувшие чернила, Алеша переписывает набело диктант, который он научился сам себе диктовать. И вдруг его подбрасывает далекий подземный толчок, почти незаметный. Но он-то знает, что это начинается обстрел. Это ударило тяжелое орудие, установленное немцами где-то за Пулковскими высотами. Нарастает тугой свист, от которого из рамы вываливается заткнувшая разбитый пролет окна подушка. Разрыв позади дома сотрясает стены, жалобно звенят рамы. Снова подземный толчок, и снова тугой свист. И еще и еще. Снаряды летят вразброс, разрывы справа, слева. — Дураки! Дураки! — сквозь стиснутые зубы ругает фашистских артиллеристов Алеша. — Куда палят? Наши солдаты, пулеметы, пушки — все на окраинах. В центре города ничего военного нет… Ну и пусть, пусть тратят зря снаряды, дураки! Вот где-то особенно близко грохнуло. Окна застелило дымом. Хочется посмотреть, что загорелось. Алеша подтягивается на подоконник. Горит дом напротив через улицу, хороший, красивый, с колоннами… Может быть, потушат? Хочется посмотреть дольше, но снова далекий подземный толчок, и Алеша сползает с подоконника. От близкого разрыва могут попасть в глаза осколки стекла. А глаза ему еще пригодятся. Не имеет он права рисковать глазами будущего снайпера. Алеша заставляет себя отвернуться к стене, на которой играют тени пожара… Разрыв где-то далеко… Но следующий может быть и в их доме. Ему становится страшно при мысли, что вернется мама, а на месте дома — груды развалин… Вдруг до ушей доносится звук, от которого сразу теплеет на сердце. Он похож на успокаивающее гуденье пчелиного улья! — Ура! — шепотом кричит Алеша, у него что-то сел голос в последние дни. — Ура! Пошли штурмовички! Они вам дадут жару! Штурмовиков не слышно за дальностью расстояния, но Алеша, закрыв глаза, воображает, как наши летчики пикируют на фашистскую батарею, ведущую огонь. Как гитлеровские артиллеристы разбегаются и падают побитые. Когда-то он любил рисовать такие картины цветными карандашами, но теперь сил нет, и он рисует эту картину мысленно. И шепчет: — И это еще не все, вам еще ночью «подсыплет» за нас за всех «Марат»!
Он знает, что матросы-сигнальщики, живые глаза броненосца, стоящего на Неве, притаившись у ничьей земли, высматривают позиции немецких батарей, замечают и засекают их по выстрелам. А ночью медленно, тихо разворачивается башня главного калибра «Марата», громадные орудия нацеливаются по указанным точкам и — «бамм, бамм!» Грохают, грохают. И весь город содрогается от радостного гнева. Ага, достается и вам, фашисты! От таких снарядов ни один блиндаж не спасет. Главный калибр не шутка!
Днем «Марат» притворяется мертвым. Вчера его беспрерывно бомбили. Эскадрилья за эскадрильей пикировала на линкор и сыпала бомбы, как мусор. Алеша видел их поток простым глазом. На палубе все кипело, как будто извергались вулканы. Когда корабль окутался черным дымом, немцы бросили бомбежку, решив, что все кончено. Но Алеша знал, что маратовцы перехитрили врагов, напустив дыму. Их бомбы линкору что орехи. Потому что поверх палубы матросы настелили много слоев броневых плит, заготовленных для постройки военных кораблей на балтийской судоверфи. Бомбы, попадая в них, сбрасывают разрывами несколько слоев бронелистов, как чешую. Ночью их снова положат на место, и все… Гитлеровцы радуются, что разбомбили линкор, а корабль хитро дремлет весь день, а ночью, как проснется, да как загрохочет… Вот и этой ночью он им даст! И радость отмщения бодрит Алешу. Он потирает руки, бормоча: — Вам попадет, попадет, дураки! От сильных переживаний вдруг очень хочется есть. Так хочется, что кружится голова, и он валится на пол, и падает мягко, как ватный. И долго лежит в забытьи. — Тра-та-та-та! Тра-та! Тра-та! — пробуждают его звуки горна. Оказывается, что уже новое утро. И он проспал от слабости целые сутки. И чуть не умер во сне! Но жив скуластый паренек, которому перешел его горн, значит, и он будет жить!
Алеша приподнимает голову, потом, опираясь на руки, встает и идет к столу, где ждет его недоделанный урок. Надо заниматься, надо учиться, отставать нам нельзя, мы ленинградцы. Надо собраться с силами. И настроить мысли на занятия. Собрались же с силами ребята, которых повел горнист помогать пострадавшим от обстрела. Ах, какой же это отличный парень из пригородного колхоза, сколько в нем жизни, это какой-то
С напряжением всех сил Алеша выбрался из-под шуб и одеял и стал завтракать. Медленно-медленно жевал тоненький ломтик хлеба, пахнувший копченой колбасой, запивая чаем. Потом стал трудиться. Это необходимо, без труда человек вянет, как трава без солнца, говорит мама. Трудиться ему очень тяжело. И хотя топор нетяжел — все равно тяжело. Мама приносит обломки старинных стульев, кресел кроватей из разбомбленных домов. Горят они здорово, с треском, но крепки, как железные. Попотеешь, пока изрубишь. Этой работы хватило бы до прихода мамы, но Алеша разделяет ее на два приема. Потому что ему нужно еще позаниматься, выучить уроки. Ленинградские ребята решили не бросать ученья ни за что! Пусть не думают фашисты, будто они заставят нас вырасти неучами в осаде. Не поддадимся! Кто не мог ходить в подвал, где были классы с партами, с черной доской, тому уроки задавали на дом. И учительница через день, через два обходила таких ослабевших ребят…
Что-то ее давно нет. Но она придет же когда-нибудь, и Алеше будет чем отчитаться. В последний приход она задала урок на неделю!
Разогрев подмерзнувшие чернила, Алеша переписывает набело диктант, который он научился сам себе диктовать. И вдруг его подбрасывает далекий подземный толчок, почти незаметный. Но он-то знает, что это начинается обстрел. Это ударило тяжелое орудие, установленное немцами где-то за Пулковскими высотами. Нарастает тугой свист, от которого из рамы вываливается заткнувшая разбитый пролет окна подушка. Разрыв позади дома сотрясает стены, жалобно звенят рамы. Снова подземный толчок, и снова тугой свист. И еще и еще. Снаряды летят вразброс, разрывы справа, слева. — Дураки! Дураки! — сквозь стиснутые зубы ругает фашистских артиллеристов Алеша. — Куда палят? Наши солдаты, пулеметы, пушки — все на окраинах. В центре города ничего военного нет… Ну и пусть, пусть тратят зря снаряды, дураки! Вот где-то особенно близко грохнуло. Окна застелило дымом. Хочется посмотреть, что загорелось. Алеша подтягивается на подоконник. Горит дом напротив через улицу, хороший, красивый, с колоннами… Может быть, потушат? Хочется посмотреть дольше, но снова далекий подземный толчок, и Алеша сползает с подоконника. От близкого разрыва могут попасть в глаза осколки стекла. А глаза ему еще пригодятся. Не имеет он права рисковать глазами будущего снайпера. Алеша заставляет себя отвернуться к стене, на которой играют тени пожара… Разрыв где-то далеко… Но следующий может быть и в их доме. Ему становится страшно при мысли, что вернется мама, а на месте дома — груды развалин… Вдруг до ушей доносится звук, от которого сразу теплеет на сердце. Он похож на успокаивающее гуденье пчелиного улья! — Ура! — шепотом кричит Алеша, у него что-то сел голос в последние дни. — Ура! Пошли штурмовички! Они вам дадут жару! Штурмовиков не слышно за дальностью расстояния, но Алеша, закрыв глаза, воображает, как наши летчики пикируют на фашистскую батарею, ведущую огонь. Как гитлеровские артиллеристы разбегаются и падают побитые. Когда-то он любил рисовать такие картины цветными карандашами, но теперь сил нет, и он рисует эту картину мысленно. И шепчет: — И это еще не все, вам еще ночью «подсыплет» за нас за всех «Марат»!
Он знает, что матросы-сигнальщики, живые глаза броненосца, стоящего на Неве, притаившись у ничьей земли, высматривают позиции немецких батарей, замечают и засекают их по выстрелам. А ночью медленно, тихо разворачивается башня главного калибра «Марата», громадные орудия нацеливаются по указанным точкам и — «бамм, бамм!» Грохают, грохают. И весь город содрогается от радостного гнева. Ага, достается и вам, фашисты! От таких снарядов ни один блиндаж не спасет. Главный калибр не шутка!
Днем «Марат» притворяется мертвым. Вчера его беспрерывно бомбили. Эскадрилья за эскадрильей пикировала на линкор и сыпала бомбы, как мусор. Алеша видел их поток простым глазом. На палубе все кипело, как будто извергались вулканы. Когда корабль окутался черным дымом, немцы бросили бомбежку, решив, что все кончено. Но Алеша знал, что маратовцы перехитрили врагов, напустив дыму. Их бомбы линкору что орехи. Потому что поверх палубы матросы настелили много слоев броневых плит, заготовленных для постройки военных кораблей на балтийской судоверфи. Бомбы, попадая в них, сбрасывают разрывами несколько слоев бронелистов, как чешую. Ночью их снова положат на место, и все… Гитлеровцы радуются, что разбомбили линкор, а корабль хитро дремлет весь день, а ночью, как проснется, да как загрохочет… Вот и этой ночью он им даст! И радость отмщения бодрит Алешу. Он потирает руки, бормоча: — Вам попадет, попадет, дураки! От сильных переживаний вдруг очень хочется есть. Так хочется, что кружится голова, и он валится на пол, и падает мягко, как ватный. И долго лежит в забытьи. — Тра-та-та-та! Тра-та! Тра-та! — пробуждают его звуки горна. Оказывается, что уже новое утро. И он проспал от слабости целые сутки. И чуть не умер во сне! Но жив скуластый паренек, которому перешел его горн, значит, и он будет жить!
Алеша приподнимает голову, потом, опираясь на руки, встает и идет к столу, где ждет его недоделанный урок. Надо заниматься, надо учиться, отставать нам нельзя, мы ленинградцы. Надо собраться с силами. И настроить мысли на занятия. Собрались же с силами ребята, которых повел горнист помогать пострадавшим от обстрела. Ах, какой же это отличный парень из пригородного колхоза, сколько в нем жизни, это какой-то