Рэй Олдридж. Щелчок

Ray Aldridge, Click, 1986.

Перевод 07.2021., перевод исправлен 20.02.2022.

Переведено с немецкого, по изд.: Klick, "Die wahre Lehre — nach Mickymaus", München, 1991, s. 487-511.

Рисунки: Klaus Porschka

Щелчок эхом отдается в моих цепях; реальность вливается внутрь. Предвечерний час. Музей почти пуст, и я стою в своей нише, залитый угасающим солнечным светом. Это тот тихий час дня, когда слабый лязг оружия еле доносится снаружи, из-за стен крепости. Мой взгляд смещается от коридора к туристической паре средних лет; они рассматривают мою табличку. Ее губы шевелятся, формируя слова, описывающие меня. Они носят легкие бронежилеты, как это делают почти все туристы в наши дни, но их кобуры пусты; в этих священных залах оружие запрещено. Бронежилеты модного покроя, но немного помяты и поцарапанны, словно их владельцы перенесли утомительное путешествие по окрестностям. Шлемы не сняты.

Они взглянули вверх, но я уже отвел взгляд. Я не должен пугать их с самого начала.

— Только посмотри на это! — говорит мужчина. Его лицо блестит от пота. С тех пор как кондиционер перестал работать, я чувствую себя более комфортно; о туристах, однако, этого не скажешь. — Может показаться, что он почти настоящий.

— Джон. — Она хмурится; маленькая женщина, седая и недовольная. — Он настоящий. Он слышит все, что ты говоришь. Разве ты не прочел табличку? — Она сердито смотрит на него; любительница искусств, пораженная его невежеством. — Мне кажется, ты совсем не приглядываешься к тому, что мы сегодня посещаем!

Он краснеет и, по давней привычке, занимает враждебную позицию.

— Можешь не сомневаться, я был внимателен, — он возмущенно поджимает губы. — Но ты, ты ведь эксперт, не так ли?

Он разглядывает меня маленькими поросячьими глазками и обращается ко мне громким, но осторожным голосом.

— Ты умеешь говорить, не так ли?

Я отвечаю вежливо, как предписывает мне моя программа.

— Да, сэр, я умею разговаривать.

Их пугает звук моего голоса. Человеческие уши нервно реагируют на его грохочущие полутона. Женщина немного отступает назад, горло у нее слегка вздрагивает. Затем она вздергивает вверх подбородок, и мне кажется, что я почти слышу ее мысли. «Нелепо, — говорит она сама себе, — как я могу бояться статуи, даже если ее сделал Накама?»

— О чем ты думаешь? — спрашивает она.

Это один из двух обычных вопросов. Другой вопрос: знаете ли вы, что вы — статуя?

Я отвечаю честно, как и должен:

— Я думал о твоем страхе передо мной.

Мужчина дергает любительницу искусства за рукав.

— С меня достаточно. Я не смогу спокойно уснуть до тех пор, пока мы не окажемся в своем Округе. И к тому же это далеко отсюда, так что пошли.

— Джон, заткнись пожалуйста. — Про себя я восхищаюсь ее решимостью. Она непоколебимо желает получить что-то за свои деньги, несмотря на страх и отвращение. — Я бы не стала проделывать долгий путь в бронированном автобусе, я бы не позволила всякой дряни стрелять в меня, я бы не разрешила, чтобы меня высмеивали и игнорировали по прибытии сюда, лишь для того только, чтобы теперь развернуться и уехать обратно.

По давнему опыту я знаю, что сейчас она попросит меня произнести что-нибудь на афейском, моем родном языке, как это простодушно утверждает моя табличка. Но ее вопрос застает меня врасплох.

— О чем, — спросила она, — ты думаешь, когда здесь никого нет?

Она попала в самое уязвимое место. Моя реакция спонтанна. Несмотря на предписания моей программы, несмотря на то, что женщина более вежлива, чем многие другие, мне не удается полностью сдержать свой гнев.

— Ни о чем. Я нигде, и я ни о чем не думаю.

С каждым словом ревущий звук моего голоса нарастает. Мужчина бледнеет, и дрожащими руками нащупывает кнопку.

В музее темно. В тусклом зеленом свете, идущем от охранной сигнализации я вижу своего приятеля, сержанта Буша. Он включил меня, как делает это каждый вечер. Сержант Буш — пожилой чернокожий мужчина, ночной сторож в этом крыле здания.

— Как дела? — спрашивает он, жизнерадостно посверкивая в полумраке старомодными вставными зубами. По какой-то причине он не позволяет подсадить себе зубные почки. Его круглое черное лицо исчерчено глубокими морщинами — от возраста и от смеха. На мгновение меня переполняет привязанность к нему, к моему единственному другу, сержанту Бушу.

— Как всегда, сержант Буш. — Я улыбаюсь; эту фразу можно легко понять двояко. Сержант Буш возвращает мне улыбку. Я подозреваю, что он видывал и кое-что похуже моей улыбки.

— Тогда, — сказал он, поправляя ремень, — просто постой здесь, пока я пройдусь вокруг, хорошо? — Он хихикнул над своей незатейливой шуткой и двинулся по коридору.

Обожаю сержанта Буша с его слишком широкой униформой и старомодным протезом. Я присаживаюсь на свой пьедестал, наслаждаясь ощущением, что могу двигаться, никем не рассматриваемый. Надеюсь, сержанту Бушу не придется расплачиваться за свою доброту ко мне; однако не могу представить, как кто-нибудь об этом узнает. Он всегда здесь один по ночам; его работа — синекура, пережиток тех времен, когда музей еще не был крепостью. Музей защищен валами и оборонительными сооружениями снаружи, поэтому эти гулкие коридоры не нуждаются в охране.

Я благодарен сержанту Бушу за то, что он разрешает мне пожить без зрителей, без их вопросов и комментариев, без их взглядов.

Я размышляю о своем, почесываю пальцы ног, и даже напеваю что-то: «…когда спелые плоды отрастят крылья, я захочу отправиться в колыбель моего народа…». Песня о возвращении на Отчизну. Но у меня плохие вокальные данные — один из немногих недостатков в последнем и величайшем творении Накамы. И все же я люблю, как умею, напевать старинные песни моего народа. Впрочем, может быть, отсутствие красивого голоса не является недостатком. Великое искусство должно быть парадоксальным; по крайней мере, так говорят некоторые критики, когда разглядывают меня. Во всяком случае, наиболее смелые или язвительные из них; но большинство, думаю, выключают меня, прежде чем они начинают постигать философию Накамы или вникать, как устроено творение его рук. Я понимаю их осторожность, потому что, в конце концов, я мог бы с ними и не согласиться. Но они зря боятся, что я разоблачу их публично. Моя программа категорически запрещает мне разглашать, как я устроен. Накама считал, что произведение искусства будет уничтожено, если попытаться его препарировать, и потому я гладкий, без единого шва.

Сержанту Бушу плевать на искусство, так он сам мне говорит. Он принимает меня таким, какой я есть. Наверно, он привык ко мне, по крайней мере, по