Недописанное… Он до половины только написал…
Вера оглядела комнату, взглядом скользнув мимо Егора.
— …там в середине странички… разорвано…
Глаза стали совсем черными; она опять неподвижно смотрела в окно.
— Сержант рассказал… Саша сидел в машине, писал… письмо это… И осколок… И всё…
Вера пересилила себя и посмотрела Егору в глаза.
— Понимаешь, я всегда думала, что не люблю его… Относилась как к однокласснику… А теперь… Просто свет не мил… Ты прости. Я не знаю, что со мной. Неделю из дома не выхожу и не хочу выходить… Сижу, сижу, ночь наступает, сплю… Опять день… Я ничего понять не могу, все расплывается… Я думаю, если б он вернулся, я бы так и дружила с ним по-школьному… А теперь никто не мил… Прости… не могу никуда идти…
Как стемнело, вернулись на площадь. Там по-настоящему стало тесно — повернуться трудно. Михайлов с Егором взялись за руки, сжали с двух сторон Казарина, и их повлекло медленным, едва заметным течением вдоль ГУМа в сторону Исторического музея. Это было именно т е ч е н и е, никто им не управлял, оно само возникло, и перебороть его нельзя. Долго несло их до другого конца площади. Там течение повернуло назад по той стороне, где Мавзолей. Ослепительный, луч юпитера кинохроники метался вокруг, выхватывая головы, лица, ударяясь о грани Мавзолея, рассыпаясь синими веерами. Время к девяти. В девять — все знали — будет говорить Сталин. Луч прожектора замер на циферблате Спасской башни. Без пяти девять. Луч запрыгал от часов к звезде, закрытой маскировочным колпаком. Без минуты девять луч замер, и площадь затихла. Было слышно, как потрескивают угли в прожекторе. — Товарищи! Соотечественники и соотечественницы! Наступил великий день победы над Германией… …И последнее слово замолкло, но на площади все была тишина. Лишь позже она взорвалась голосами, в луче прожектора вспыхнули подброшенные кепки и платки. Ветер дохнул запахом реки, весенней земли и зелени. И впервые за все годы спокойно стало на душе. Николай обнял Егора и Гену. — Дожили, ребята, дожили! И тут опять колыхнулось медленное течение и понесло их по площади. И радость была велика, но высказать ее невозможно и, наверное, чтоб облегчить томление невысказанности, возникли огни и звуки салюта. Он не походил ни на один увиденный раньше, он как что-то вселенское, неохватное, вроде северного сияния или извержения вулкана… Сначала где-то на набережной вспыхнули три световых столба и скрестились высоко в небе — и обнаружилась его глубина; потом скользнули к маковкам Василия Блаженного, и те загорелись как синие факелы. Это было начало. В десять часов весь круг небес заплела паутина разноцветных лучей — они пересекались и двигались, убегая в черную глубину. Потом лучи разом встали и собрались в одну точку над Красной площадью, над городом… Встал шатер из света — вся Москва поместилась в нем. И тогда раскатился первый залп из тысячи орудий, облака зеленых, красных, белых ракет повисли над крышами. Стало светло как в солнечный день. На ГУМе можно рассмотреть лица солдат, стрелявших из ракетниц, они заглядывают вниз, машут, кричат. Гена подтолкнул плечом Николая: — А ракеты и пушки-то неплохая, оказывается, штука. Очень даже красиво. Для праздников их бы и оставить. После тридцати залпов небо погасло. Гул самолетов заполнил пространство. Среди звезд поплыли их огоньки. Николай тихонько засмеялся: — Ну что ж это… услышал самолеты — и первая мысль: где бы укрыться?.. Через все небо протянулась дорога из разноцветных сигнальных ракет, брошенных самолетами… …И погасло праздничное сияние. Егор увидел синие звезды, башни Кремля, друзей, вдохнул весеннюю сырость… Будто ничего подобного никогда не видел — только сейчас открыл глаза, вобрал воздух, едва начал жить — и поразился обширности мира, вставшего вокруг.
Автор благодарит своих друзей Владимира Леонтьева, Андрея Мертцена, Алексея Потемкина, воспоминания которых помогли в работе над этой повестью.
56
Не помнил, как вышел, сколько просидел на скамейке в скверике. Ничего не видел, только звучал голос Веры и перед глазами — ее глаза. И почему-то казалось, будто все сейчас произошедшее клубится где-то рядом, а внутри — пусто… Ничего нет внутри — ни волнения, ни переживания, ничего… — Пусти-ка, парень! Это ему солдат говорит. В руках у солдата красный провод и кусачки. Егор понимает, что солдат говорит ему, и не может пошевелиться. — Эй, друг, выпил, что ль, на радостях? Встань-ка, мне на минутку — провод закинуть. Егор поднялся и лишь тогда увидел, что рядом со сквериком поставили два больших прожектора с желтым и зеленым стеклами… И смутно подумалось, что все это к нынешнему вечернему салюту, и вспомнил о празднике… На оставшийся полтинник доехал до Охотного ряда — и так повезло: на углу гостиницы «Москва» встретил Михайлова с Казариным! Николай, оказывается, Гену только что увидел, не успел поздравить — и тут же Егор! Красная площадь теперь заполнена до краев — идти трудно. Они медленно пробирались к Василию Блаженному. Неподалеку ползла легковушка. На крыше сидели мальчишки. Двое свесили ноги на ветровое стекло, двое стояли, пятый уселся на капоте и болтал ногами. Островок этот плыл среди голов под смех и одобрительные крики. Подальше — еще машины, и на каждой сидели и стояли мальчишки. Шоферы правили почти вслепую, и никто даже не пробовал согнать маленьких пассажиров. Из одного автомобиля выскочил шофер и недоуменно осматривался — не мог понять, почему машина остановилась. Оказалось, несколько шутников приподняли ее сзади за бампер — и колеса крутились в воздухе… На Каменном мосту народу столько, что автомобили застряли напрочь. Они стали вроде смотровых площадок — на них забираются, глядят вокруг и уступают место другим. К вечеру опять подул холодный ветер. Солнце садилось за Кремль. И вдруг на светлом небе вспыхнули бледные огоньки ракет. — За что салют? — За Победу. — Рановато вроде… — Да за Прагу же салют! Прагу взяли! Ур-р-р-ра!Как стемнело, вернулись на площадь. Там по-настоящему стало тесно — повернуться трудно. Михайлов с Егором взялись за руки, сжали с двух сторон Казарина, и их повлекло медленным, едва заметным течением вдоль ГУМа в сторону Исторического музея. Это было именно т е ч е н и е, никто им не управлял, оно само возникло, и перебороть его нельзя. Долго несло их до другого конца площади. Там течение повернуло назад по той стороне, где Мавзолей. Ослепительный, луч юпитера кинохроники метался вокруг, выхватывая головы, лица, ударяясь о грани Мавзолея, рассыпаясь синими веерами. Время к девяти. В девять — все знали — будет говорить Сталин. Луч прожектора замер на циферблате Спасской башни. Без пяти девять. Луч запрыгал от часов к звезде, закрытой маскировочным колпаком. Без минуты девять луч замер, и площадь затихла. Было слышно, как потрескивают угли в прожекторе. — Товарищи! Соотечественники и соотечественницы! Наступил великий день победы над Германией… …И последнее слово замолкло, но на площади все была тишина. Лишь позже она взорвалась голосами, в луче прожектора вспыхнули подброшенные кепки и платки. Ветер дохнул запахом реки, весенней земли и зелени. И впервые за все годы спокойно стало на душе. Николай обнял Егора и Гену. — Дожили, ребята, дожили! И тут опять колыхнулось медленное течение и понесло их по площади. И радость была велика, но высказать ее невозможно и, наверное, чтоб облегчить томление невысказанности, возникли огни и звуки салюта. Он не походил ни на один увиденный раньше, он как что-то вселенское, неохватное, вроде северного сияния или извержения вулкана… Сначала где-то на набережной вспыхнули три световых столба и скрестились высоко в небе — и обнаружилась его глубина; потом скользнули к маковкам Василия Блаженного, и те загорелись как синие факелы. Это было начало. В десять часов весь круг небес заплела паутина разноцветных лучей — они пересекались и двигались, убегая в черную глубину. Потом лучи разом встали и собрались в одну точку над Красной площадью, над городом… Встал шатер из света — вся Москва поместилась в нем. И тогда раскатился первый залп из тысячи орудий, облака зеленых, красных, белых ракет повисли над крышами. Стало светло как в солнечный день. На ГУМе можно рассмотреть лица солдат, стрелявших из ракетниц, они заглядывают вниз, машут, кричат. Гена подтолкнул плечом Николая: — А ракеты и пушки-то неплохая, оказывается, штука. Очень даже красиво. Для праздников их бы и оставить. После тридцати залпов небо погасло. Гул самолетов заполнил пространство. Среди звезд поплыли их огоньки. Николай тихонько засмеялся: — Ну что ж это… услышал самолеты — и первая мысль: где бы укрыться?.. Через все небо протянулась дорога из разноцветных сигнальных ракет, брошенных самолетами… …И погасло праздничное сияние. Егор увидел синие звезды, башни Кремля, друзей, вдохнул весеннюю сырость… Будто ничего подобного никогда не видел — только сейчас открыл глаза, вобрал воздух, едва начал жить — и поразился обширности мира, вставшего вокруг.
Автор благодарит своих друзей Владимира Леонтьева, Андрея Мертцена, Алексея Потемкина, воспоминания которых помогли в работе над этой повестью.
