старается говорить спокойно, не пропуская в голос раздражения, — дай ноге зажить как следует…

Жаль, нельзя его просто взять под мышку и потащить, великоват уже. Мария, конечно, могла бы, но Марии характеру не хватит. Как же, ведь обидится братик…

— Алексей. Сядь в коляску. Если ты на полдороге поймёшь, что идти больше не можешь, что мне делать? Тащить тебя, или бежать за коляской?

Мальчик задумался. Всё же, слова сестры были разумны…

— Ты можешь взять коляску и катить её следом. На случай, я имею в виду, только на случай, если я действительно могу упасть. Но я должен по крайней мере пытаться идти сам.

Татьяна закатила глаза.

— И как это будет выглядеть? Идёшь ты, и следом я качу пустую коляску? Тебе не кажется, что конвой нам не одобрит таких выдумок?

Покраснел. Понимает, чья правда, хоть и не хочет в этом сознаваться.

— Тогда сделаем так. Ты выкатишь меня в коляске, а потом я скажу, что попробую идти сам, это ведь нормально будет?

Какая ни есть, но победа разума над неразумием, подумала Татьяна. Она надеялась, что вставать с коляски Алексею расхочется. Как же она ошибалась…

— Алексей, ведь на коляске быстрее.

— Я нормально могу идти сам.

— Нормально, он это называет… — ворчит под нос конвоир, и Татьяна, при всём раздражении, с ним согласна. Ну вот, столовую прошли, Татьяна поджимает губы, не оборачиваясь на караульных, сидящих у стены, но кожей чувствуя их взгляды. И те, что на неё, и те, что на брата. Алексей всё же не всё ещё понимает, иначе не глупил бы с этими демонстрациями… Хотя, много ли это изменило бы?

И по лестнице, как кстати, поднимается комендант, останавливается, кажется, явственно любуясь ситуацией и усмехаясь в усы. Татьяна сдержанно здоровается.

— Мыться следуете? — кивает он на полотенце, перекинутое у Алексея через плечо с торжественностью генеральской ленты.

— Так точно, — весело отвечает Алексей, лицо которого продолжает кривиться от каждого медленного шаркающего шага. Татьяне очень хочется схватить глупого мальчишку за шиворот и усадить в коляску, но увы, и это не сделаешь, не сейчас, не под прицелом глаз.

— Хорош бы был государь, — усмехается сзади конвойный, — ажно в ванную сам ползёт.

— Ну, уже же не государь, — зевает комендант, — так тебе-то что?

Татьяна имеет очень много слов «благодарности» брату за эту пытку — это уничтожающе медленное шествие мимо комнаты караула, мимо кухни, где сейчас ужинают трое солдат… но конечно, ничего из этого ему не скажет.

Конвоир, видимо, в некотором затруднении — с одной стороны, пропустить в ванную сразу двоих, да ещё разного полу, с другой — как же этот сам-то, без помощи справится? Потом, видимо, махает рукой. Коляска остаётся снаружи, а брат на какое-то время позволяет поддерживать его под руку, но только до того момента, как вешает полотенце на вешалку рядом с ванной и скидывает башмаки.

— Отвернись, — велит он, она взглядом яснее всяких слов обещает, что повернётся при малейшем подозрительном звуке, но поворачивается только тогда, когда слышит шаги его ног, уже снова обутых.

Забрался в ванну и выбрался из неё сам, стоит бледный, но гордый собой до невозможности. Выговорить бы ему всё, что на душе, за все страхи, которые она перетерпела, ожидая каждый момент, что он может поскользнуться, мокрые руки соскользнут, а удар о бортик ванны или о выложенный твёрдой плиткой пол — не хочется и представлять, каков будет… но ничего говорить не хочется, слишком велика радость, что обошлось.

Он всё же упал на обратном пути — задержался о стену и рука соскользнула. И снова отпихнул её руки, пытаясь сам встать, цепляясь не за коляску даже — за стену. Она оглянулась, чувствуя, как беспомощность и паника переходят неумолимо в злость, на конвоира, остановила взгляд на вышедшем на её вскрик Никольском.

— Что ж вы стоите, помогите, поднимите его!

Никольский двинулся было к ним, но остановился.

— Нет, я не буду этого делать.

— Почему?! Неужели вы настолько жестокосерды?

— А по-моему, это вы жестокосерды, если не понимаете, как важно для него сделать это самостоятельно.

Вдвоём с конвоиром они всё же усадили мальчика в коляску. Остаток пути Алексей хмуро молчал, и по возвращении ни словом не обмолвился родителям об этом происшествии.

14 июля. Удар по иллюзиям

14 июля, воскресенье

Никак не ожидали они такого скорого удовлетворения их просьбы. Сразу по пробуждении им было объявлено, что сегодня будет для них отслужена обедница, что за священником уже послали и он в скором времени должен быть.

Батюшка был тот же, что приходил в первый раз, и один этот факт, кажется, был воспринят семейством с большим воодушевлением — не по причине даже самой личности священнослужителя, а потому, что несомненно отрадным было видеть ещё одно лицо знакомым, лицо не охранника-надзирателя при том, а лицо дружественное, спешащее с самой важной и ценной в настоящий момент помощью. Некое ощущение постоянства в зыбкости их положения, и несомненная радость в надежде получать и впредь столь необходимое…

«Это заставляет задуматься, — размышлял Алексей, в то время, когда священник с диаконом совершали все необходимые приготовления, — ценили ли мы радость участия в церковных службах в то время, когда она была нам невозбранно доступна, так, как полагается… Быть может, это хороший урок христианского смирения. Правильно ли тут роптать? Первые христиане были лишены церквей и самой возможности открыто собираться и молиться, но были ближе к Господу, чем мы, и были в веках прославлены… Легко почитать себя исполняющим заповеди божьи, когда всё у тебя к тому есть, но легче на деле впасть в гордыню и полагать, что одна только молитва пастыря, одно только стояние в храме божьем тебя спасает… Только в испытаниях возможно проверить, действительно ли мы способны исполнять заповедь — молиться о ненавидящих и обидящих, благословлять проклинающих…»

И вспомнилась, конечно, последняя исповедь, когда он каялся в обиде — на мятежников ли, на отца или на жизнь в целом, что не быть ему теперь государем. Хотя ведь наивные детские мечты самой жизнью легко могли перечеркнуться, и сам он не раз признавал это…

Когда батюшка направился к Алексею, чтобы он так же приложился к кресту, Ольга подняла взгляд и увидела в дверном проёме Юровского. «Что он здесь делает? — подумала она с неудовольствием, — в самом деле полагает, что даже священник может оказать нам какую-то недозволенную помощь? Если только и помощь духовная не стала уже недозволенной… Однако же, будто недостаточно для надзора обычной охраны…»

Ближе всех к нему оказались