Л. Сухов
ПОНТИЙ ПИЛАТ

*

Серия «Исторические силуэты»

© Сухов Л., 2000

© Оформление: издательство

«Феникс», 2000

Видите ли, какая странная история, я сижу здесь из-за того же, что и вы, а именно из-за Понтия Пилата… Дело в том, что год назад я написал о Понmии роман.

М. Булгаков. Мастер и Маргарита

Вместо предисловия

Огромная фигура Иисуса затмила собой яркую личность Понтия Пилата, пятого прокуратора Иудеи, и продолжает затмевать до настоящего времени. Справедливо ли, что одно из главных действующих лиц разыгравшейся трагедии оказалось как бы вне поля нашего зрения?

Жизнь и личность пятого прокуратора Иудеи смутно просматриваются сквозь толщу времен, а противоречивые сведения, ставшие нашим достоянием, вызывают неподдельный интерес.

Сейчас становится понятным, что события той глубокой древности развивались в двух плоскостях. Одна из них представлена для обозрения, вторая — глубоко скрыта от рядового читателя. Понтий Пилат, являясь непосредственным участником событий, отлично понимал скрытый механизм причин, заставивший историю народов развиваться в известном нам направлении.

Старая отцовская мельница, нескончаемым потоком журчит вода, поскрипывают колеса. Изредка набегающий ветерок шелестит листвой развесистого платана. В любимом месте, на краю мельничьего бучила, дремлет Понтий Пилат — бывший наместник, прокуратор, ветеран. Незаметно подобралась старость, придавила к земле, отобрала желания, устремления, энергию. Домочадцы и рабы берегут покой хозяина дома, и Господи упаси, если посторонние звуки нарушат привычную тишину. Но дремлющее сознание прокуратора порою вспыхивает с непонятной силой. Яркие, живые воспоминания проносятся нескончаемой чередой. Неотвязная мысль засела в его сознании, и временами некое недоумение возникает на лице Понтия Пилата.

— Неужели я действительно умираю своей смертью? Здесь, в старом отцовском имении на берегу речушки моего детства? Невероятно! Сколько раз должен был я погибнуть! И всё-таки я жив!. Такое могло произойти только по воле богов. Ничем другим этот финал жизни объяснить не могу. Конечно же, воля богов!

Но тогда зачем они меня берегли?

И сознание Понтия Пилата погружается в поиски того единственного смысла, ради которого он обречен жить так долго.

— Если я выполнил волю богов, волю самого Рока, то я уже совершил назначенное мне деяние, а я даже не могу себе представить, что же это было за свершение. Знаю, боги умеют скрывать от смертных свои планы, однако никто не запрещал смертному попытаться проникнуть в их замыслы.

Понтий Пилат вспоминал свою жизнь год за годом, мысленно воспроизводил и оценивал каждый случай, каждый свой поступок. Да! Удача сопутствовала ему. Судьба позаботилась о его силе, здоровье. Его возможности в начале службы были достаточно высоки. Его сила, мастерство удара и броска далеко превосходили средние возможности хорошо обученного легионера. Рядом с Понтием Пилатом сражались искренние друзья, умные покровители. В легионах имя Понтия Пилата произносилось в рассказах о схватках и сражениях, в которых победа римскому оружию обеспечивалась при необычных обстоятельствах. Его имя привлекло внимание наместника Тиберия. Его отвага и воинская удача во многих случаях были достойны внимания, и все же прокуратор вынужден был признавать, что для таких событий щедрость богов была бы слишком велика. Однажды у Понтия Пилата возникла внезапная мысль: неужели тот самый пророк из далёкого прошлого?

Прокуратор был поражён. В первую минуту он отверг эту мысль. Что же, его роль заключалась только в том, чтобы отправить этого беззащитного пророка на крест? Гибкая мысль прокуратора тут же подсказала выход: а если именно гибель пророка была важна для первого толчка религиозного процесса? Говорил же его тогдашний друг о необходимости создания мировой религии. Но он имел в виду философскую необходимость, а я-то попал в конкретную жизненную схватку, и в итоге едва не рухнула моя карьера. Что же там происходило?

Своё десятилетнее прокураторство вспоминаю как постоянное противостояние синедриону. Синедрион стремился вернуть себе право распоряжаться на земле Иудеи, опираясь на обычаи и традиции, я же заставлял его вписываться в законы и правила римской провинции, установленные сенатом. Противостояние касалось различных норм жизни, но главным тут было право смертной казни, которая могла официально состояться для иудея только после утверждения приговора прокуратором.

Я был наместником страны-завоевателя, и моя позиция определялась духом времени. Я жёстко пресекал любые формы проявления недовольства римским правлением вплоть до истребления недовольных. С другой стороны, зная фанатичность толпы, я оказывал отпор фарисеям, религиозным кумирам тех времен в их стремлении вершить произвол по отношению к толкователям законов Моисея, особенно когда речь шла о смертной казни. Владея рычагами власти, я заставлял синедрион считаться со своим мнением.

Надо признаться, что в случае с галилеянином я толком не понимал причины столь суровой позиции синедриона. Уже после разъяснений наместника Сирии Помпония Флакка мне стала понятна суть ереси, проповедуемая бродячим философом. Члены синедриона мыслили правильно: подобная ересь способна расколоть общество и уничтожить государство. Тогда же мне было только жаль молодого пророка.

Умное, симпатичное лицо галилеянина выражало состояние человека, попавшего в беду и не понимающего по жизненной неопытности, что привело его к печальному концу. Создавался трогательный образ провинциального философа, плохо разбирающегося в скрытых пружинах столичной жизни.

Наивность, с которой он выступал со своей доброжелательной философией, не понимая её разрушительной силы для своей же страны, поражает меня и сегодня. Но, возможно, он видел дальше, чем я, чем члены синедриона. Быть может, он смотрел через века, прозревал судьбы народов через тысячелетия. Может быть!

Ещё тогда, всматриваясь в выражение его лица, я обнаружил в нём внутреннюю уверенность в своём предназначении, которое он должен осуществить вопреки обстоятельствам.

Мне было жаль его еще и потому, что его уверенность в собственной значимости для Мира в