смертью. Слышно было, как капает в капельницах лекарство — еще одна жемчужинка покатилась, чтобы стать частью химии человеческого тела. Но мне нужен был в этой почти абсолютной тишине другой звук — стук его сердца…

Сказка о мертвой царевне на новый лад, девица не умерла, но спит, не говорите, не говорите мне, что это не так…

Я подошел и долго уговаривал себя коснуться его руки, — боялся, что она окажется холодной и окостеневшей, как у трупа. Мне всё мерещилось, что дрогнули ресницы, дрогнули, готовые улыбнуться, губы… Андрис, как же так? Хотелось куда-то бежать, из-под земли достать того, кто в этом виноват, кричать, бить руками и ногами… Нет, проще… вырвать жизнь из него и отдать Андрису.

— Вацлав, пошли, — кашлянул за спиной Игнатий Борисович. Он вошел в палату бесшумно, как умеют только старые и опытные врачи, — ты видишь, он… далек от того, чтоб придти в себя. Его родные… пока не торопятся с решением его отключить, но боюсь, если за двое суток картина не изменится…

Я не хотел даже знать, кто кого на что уговаривал — отключить ли Андриса, или еще поддерживать в нём жизнь. Мне было дико даже думать, что кто-то из них смотрел вот на это — и мог рассуждать…

— Но ведь сердце еще бьётся, так? И мозг посылает импульсы?

— Бьётся, посылает… Удар в минуту — это, по-твоему, бьётся? А импульсы… Месяц назад, до замены оборудования, мы б даже не уловили их. Это не жизнь, Вацлав, это последние остатки жизни, это агония. Думаешь, все эти трубки и приборы чем-то помогают ему? Он в слишком глубокой коме, он уже не здесь. Организм его отравлен до предела. Целый стандарт, Вацлав… Думаю, в самой лучше клинике мира не сумели б его спасти.

— Но он жив, жив. Его нельзя в морг, нельзя под землю! Нельзя засыпать землей живого человека! Игнатий Борисович, если сердце бьётся даже раз в сто лет, человек жив!

Игнатий Борисович опустил грустный, отсутствующий взгляд.

— Я понимаю, он был твоим другом…

— К черту! Хорошим же я был другом, если не остановил его, не оказался вовремя рядом… Но я спасу его, Игнатий Борисович, клянусь, я спасу его!

Доктор шевельнул седыми усами.

— Как, позвольте узнать, мальчик? Как?

Теперь я уже знал совершенно точно.

— Думаю, вы тоже поняли, что я имею в виду. Вы же помните ту мою разработку…

Я чувствовал, что в глазах моих снова разгорается тот самый шальной огонь, который всегда заставлял моего руководителя улыбаться. Только сейчас улыбка получилась очень грустной.

— Ты бредишь, Вацлав. Это невозможно…

— Нет, возможно! И вы поможете мне. Возможно, это наш последний шанс спасти Андриса, вы же понимаете… Да, он сейчас не здесь, но он есть, и вы и я это знаем. Пока связь не оборвалась, шанс всегда есть. Если вы подключите меня к нему так, чтобы передавать мне его мозговые импульсы и погрузите в сон… Достаточно крепкий для выхода из тела.

— Но это лишь теория, Вацлав, именно что теория. Этот эксперимент слишком рискован… Родители Андриса едва ли дадут свое согласие…

— Интересно, чем же таким рискует Андрис, которого вы все практически признали мертвым?

— Андрис, может, и ничем, но ты… Ты уверен, что сможешь выйти из столь глубокого наркоза? Ведь нам практически предстоит тебя убить!

Я был мысленно уже в пути, уже бился со смертью за этот малюсенький как песчинка, но всё-таки шанс, и такие мелочи меня волновали не больше, чем мелкие досадные камни на дороге. Тем более, я чувствовал, что Игнатий Борисович уступает. Это было не в словах и не в голосе даже, а за ними, где-то на уровне ощущений. Случайный человек, может, и не понял бы, но мы-то были знакомы давно…

— Я уверен в одном — я не вернусь без Андриса! Игнатий Борисович, я сделаю это всё равно, просто без техники, без подключения и внешнего контроля мне будет сложнее и рискованнее гораздо… Вы можете помочь мне, неужели вы откажетесь? Я предлагаю вам спасти жизнь…

— Или погубить её?

— Вся ответственность на мне! Я хозяин своей жизни, я имею право ею рискнуть ради такого дела. Если хотите, я оставлю расписку, что виноват, в случае чего, я один.

Видно, каким-то шестым чувством учуявшие, каким-то магнетизмом притянутые, вокруг меня собрались такие же, как я, практиканты. Они еще не всё и не полностью понимали, о чём речь, но уже были на моей стороне, но уже готовы были рискнуть.

Все вместе мы не просто пересилили Игнатия Борисовича, а смели его своей юношеской убежденностью, как обветшавшую плотину.

Бедный Игнатий Борисович! Быть научным руководителем нелегко. Это вечная борьба с собственными практикантами, которые вечно и непременно уверены, что научные руководители не поддерживают какие-то их идеи просто из старости и вредности, и хотя и признают невольно, что говорят старики порой вполне разумные, мудрые вещи, всё равно спорят с ними до хрипоты.

Игнатий Борисович сдался. Он, видимо, понял, что либо он сдастся, либо его прямо сейчас съедят. Причём совершенно ни за что, даже не разобравшись. Большинство научных руководителей уверены, что их практиканты их рано или поздно съедят. Возможно, не беспочвенно…

— Но оборудование нашей больницы… вы должны понять…

— Игнатий Борисович! — глаза Левы горели, как у какого-нибудь сумасшедшего учёного, — да замечательное у нас оборудование! Ну, конечно, не самое передовое, лучше всегда есть куда… Но вы сами подумайте, если с оборудованием нашей больницы вы всё-таки сделаете это… Вас же первого будут носить на руках! Если Вацлав всё-таки попадет туда, а потом вернется, да еще и с душой этого придурка… Это же будет сенсация, это будет прорыв, вы все впишете свои имена в историю! В конце концов, зря, что ли, Вацлав вообще за эту тему взялся?

— Науки нет без экспериментов, — вкрадчиво поддержал Сеня, зависший над левым плечом Игнатия Борисовича, словно бес, — вы же сами говорили…

Кого-то горе напрочь лишает способности соображать, я, видимо, не из их числа — моя голова была предельно ясной, я руководил всей операцией, даже уже лежа на соседнем столе с Андрисом, зафиксированный жгутами и подключенный к кардиографу и энцефалографу. Я точно знал всё, что нужно делать, и мне было жизненно важно, чтобы они сделали всё совершенно так, как надо.

— Приготовили? Восемь кубов?

— Восемь, Игнатий Борисович, как полагается…

— Десять, — тихо, но твердо встрял я, — десять. Восемь — нормальная доза для операционного наркоза, это слишком неглубокий сон. Десять… Минимум десять.

Седой доктор подошел и наклонился ко мне.

— Вацлав, ты хоть понимаешь, что мы тебя убиваем? Грань между клинической смертью и смертью окончательной никто не проводил.

— Понимаю, понимаю. Не забудьте вес тела