мужей — она, дескать, все время ищет того, с кем в прошлой жизни ее связывала истинная любовь. Ищет и не находит.

«Ты же не предупредила меня, что приедешь, — пожаловалась она, раскрывая складной стол, предназначенный для столоверчения. — Свалилась, как снег на голову, — о, эти русские поговорки! — и тут же начала требовать, чтобы я отменила сеанс, назначенный две недели назад».

Я, собственно, ничего такого не требовала, я только хотела на короткое время отвлечь ее от вертящегося стола, чтобы спросить, какую красотку из девятнадцатого века принято у них считать самой блистательной. Но я никак не могла прорваться в ее замкнутый внутренний мир, — это всегда было нелегко, а в день спиритического сеанса практически невозможно.

Значит, нужно поскорей уносить отсюда ноги, пока не начали собираться ее гости, которые хором будут восхищаться моей красотой, раздражая этим маму, как мачеху в Белоснежке. Могут даже раздражить ее настолько, что она вообще не захочет мне помогать — чтобы знала свое место и не выставлялась. Так что пора — тем более, что высидеть целый вечер в обществе ее мистических недоумков было выше моих сил.

Я еще раньше решила ночевать у папы, чтобы не сталкиваться по дороге в ванную с маминым очередным другом. Ведь именно ради разговора с папой я примчалась в Берлин. И лучше всего провести этот деликатный разговор перед сном, когда он выставит на стол бутылку коньяка и будет наслаждаться тем, что переманил меня у мамы. А завтра утром придется вернуться к маме.

Я уже было двинулось к выходу, как вдруг меня осенило — а почему бы не принять мамино приглашение и не остаться на её спиритический сеанс?

«Знаешь, я, пожалуй, останусь с вами на часок», — сообщила я маме, которая уже закончила готовить внешнюю обстановку для сеанса и приступила к подготовке внутренней, тоесть к погружению в астральный мир и к отключению от мира реального.

Подготавливая своё будущее бегство, я осторожно вынесла сумку в коридор и терпеливо пересидела в маминой спальне всю нудную процедуру прихода участников сеанса. Когда смолкли частые звонки в дверь и приглушенные приветствия гостей, я исподтишка прокралась в гостиную и села на свободный стул у магического стола.

«С кем бы мы хотели сегодня поговорить?» — спросила мама, оглядывая собравшихся плохо сфокусированным взглядом, устремленным в астральный мир.

«Я бы хотела попросить вас вызвать на разговор самую блистательную женщину Европы девятнадцатого века», — неожиданно для самой себя выпалила я.

"Никто не возражает?» — спросила мама.

Никто не возразил, только красивый седой господин с военной выправкой спросил, как мы узнаем эту, самую блистательную. Мама, не задумываясь ответила, что мы спросим об этом самых блистательных мужчин того времени. Участники действа одобрительно закивали и простерли руки над магическим столом.

"Фридрих Ницше, кого вы считаете самой блистательной женщиной вашего времени?" — неземным шепотом, который был пронзительней любого крика, произнесла мама.

Стало очень тихо. Стол дрогнул и медленно закружился, останавливаясь у каких-то букв.

«Лу Андреас фон Саломе! — прочёл господин с военной выправкой. — Кто такая? Никогда о ней не слыхал".

"Ницше всегда всех удивлял", — вздохнула мама и повторила свой призыв, обращаясь по очереди к Рихарду Вагнеру и Зигмунду Фрейду.

Ко всеобщему изумлению оба они назвали ту же таинственную Лу Андреас фон Саломе! В ответ сидящие за столом оторвались от созерцания астрального мира и вопросительно уставились на меня. Я пожала плечами:

"Я тоже никогда о ней не слышала".

«Лу Андреас фон Саломе — какое красивое имя!" — воскликнула моя русская мама, с юности питающая слабость к немецкому дворянству. Потом отвернулась к своему вертящемуся столу и совсем земным голосом отчеканила:

«С кем еще мы бы хотели сегодня поговорить?»

* * *

Папа был не лучше мамы — с ним тоже было нелегко.

«Папа, если ты немедленно не прекратишь это идиотское занятие, я встану и уйду», — пригрозила я по-немецки, наслаждаясь вкусом вновь обретенных хорошо обкатанных языком слов.

Папа на мою угрозу и ухом не повел — он, не отрывая глаз от экрана, вот уже час торчал перед компьютером, погруженный в решение неразрешимого, на мой взгляд, пасьянса. Мне ужасно хотелось спать — как никак я всю ночь летела в сторону противоположную вращению земного шара. Тем более хотелось, что мы давно уже поужинали, и за приятным разговором осушили полбутылки коньяка. Пока папа углублялся в пасьянс, я успела перемыть гору грязной посуды и теперь сидела, поджав ноги, на диване в ожидании его ответа на свой вопрос о самой блистательной женщине.

Выслушав меня папа молча встал и включил компьютер. Все-таки мои родители — настоящие музейные экспонаты: папа прикипел к компьютеру точно так же, как мама к вращающимся столам.

У него это увлечение началось после того, как силы добра разрушили берлинскую стену, и многие его сослуживцы сперва оказались под следствием, а потом предстали перед судом и угодили в тюрьму. Папе повезло — не знаю, был ли он под следствием, этим он со мной не делился, но под суд его не отдали. Его только «ушли», как он говорил, на преждевременную пенсию, выплатив при этом изрядную компенсацию. «За особые заслуги» — бросил он как-то хмуро в ответ на мой нескромный вопрос, с чего бы это такая щедрость.

Мне показалось, что папа ужасно обижен таким оборотом дел, и даже изрядная компенсация не может смягчить горечь этой обиды. Вначале он растерянно топтался на месте, как человек, грубо остановленный посреди быстрого бега, потом начал порхать, как бабочка, от одного легкомысленного занятия к другому, рассорившись по пути со всеми своими подругами, пока не замкнулся, наконец, наедине со своим возлюбленным компьютером в своей новой двухкомнатной квартире неподалеку от метро Рюдесгаймер плац.

До падения стены у папы была однокомнатная квартирка в восточном Берлине в доме, принадлежавшем его народно-демократическому министерству, откуда их всех быстро разогнали, как только упала стена.

А новую он получил от нового демократического, но, к счастью, уже не народного государства. Квартирку ему выдали как почетному пенсионеру, одновременно с компенсацией, тогда как многие его бывшие соседи переехали из министерского дома прямо в камеры тюрьмы Моабит, где не было ни кухни с микроволновкой, ни балкона с цветочками в керамических горшках.

Нескромных вопросов я больше не задавала, понимая, что и квартира получена за особые заслуги, характера которых я никогда не узнаю. Однако некоторые догадки роились в моей