Твои руки среди цветов… Силия ФРЕМЛИН

РАССКАЗ　

Предлагаем нашим читателям один из рассказов современной английской писательницы СИЛИИ МАРГАРЕТ ФРЕМЛИН (родилась в 1914 г.).

Кроме множества рассказов, перу Силии Фремлин принадлежат двенадцать романов, один из которых, «Предрассветная мгла», отмечен премией Эдгара По.

^{Рисунок К. БАТАШЕВОЙ}

Уголки рта Мейзи Аллен, цепким взглядом окинувшей неказистый пригородный коттеджик с чопорными кружевными занавесками на окнах, чуть заметно дрогнули в скупой ухмылке. Так вот, стало быть, до чего докатился Марк за эти тридцать лет! Мог ли тогда кто представить, что Марк с его дерзкими, вздорными суждениями обо всем на свете, бесподобный Марк с его хваленым презрением к буржуазным условностям и предрассудкам удостоится такого конца!

А в том, что это конец, сомневаться не приходилось. Письмо родственницы Марка, написанное корявым старческим почерком, не делало из этого тайны, несмотря на приличествующие подобным сообщениям иносказания и околичности. Жить Марку осталось каких-нибудь несколько месяцев, и перед смертью он просит о встрече с давнишней своей доброй знакомой Мейзи Аллен. Такова была суть письма, которое Мейзи осторожно, почти бережно сжимала кончиками пальцев, обтянутых черной перчаткой.

Ну как тут не посмеяться! Марк, считавший себя обладателем всего на свете, с Мейзи в придачу, и воображавший поэтому, будто может требовать от нее все, что ему только заблагорассудится, теперь лежит, можно сказать, на смертном одре в этом по-нищенски чванливом предместье, всеми покинутый, если не считать престарелой родственницы, которая присматривает за ним. Ни жены у него, ни даже какого-либо подобия семьи; пустыми, видать, оказались на поверку все его горделивые упования на буйную свою молодую силу.

Когда Мейзи нажимала кнопку звонка, блуждающая на губах усмешка все еще выдавала ее злорадство.

Родственница Марка, невнятно тараторя о чем-то, удалилась по застланным линолеумом ступенькам скудно освещенной лестницы на первый этаж, и Мейзи осталась перед дверью спальни одна. Войти, однако, она решилась не сразу. Ее нерешительность не имела ничего общего с робостью или боязнью чувств, могущего нахлынуть при виде когда-то любимого ею человека, с которым Мейзи не встречалась целых тридцать лет, ныне одинокого и умирающего. Она замешкалась, не зная, как поступить со шляпкой и перчатками, которые были очень ей к лицу, шляпка в особенности.

Ее шляпка с узкими, загнутыми кверху полями являлась весьма ценным дополнением к постепенно усложняющейся системе особых ухищрений, с помощью которых Мейзи постоянно, из года в год, вынуждала всех своих знакомых уверять ее, что на вид ей ни за что не дашь больше сорока. Что же касается перчаток, то ведь ни для кого не тайна, что у женщины не первой молодости удачно подобранные перчатки — тоже немаловажный аксессуар туалета.

С другой стороны, не худо бы показать лежащему за этой дверью Марку с его когда-то царственно гордым и неотразимо красивым, а нынче, верно, увядшим и усохшим телом, что блеск ее белокурых волос еще не потускнел, что ее отменно ухоженные руки все еще безупречно белы. Очень жаль, что нельзя воочию продемонстрировать Марку богатый дом в Ричмонде или мужа — преуспевшего биржевого дельца; однако в беседе с больным она не преминет, лишь только представится случай, похвастаться и тем, и другим.

— Мейзи?

Голос, исходящий из постели, отнюдь не производил впечатления сломленности или смирения, и на какой-то миг Мейзи с досадой почувствовала себя застигнутой врасплох, но тотчас овладела собой, осторожно изобразила на лице лучезарную улыбку (стараясь обнажать при этом верхний ряд зубов, но ни в коем случае не нижний, зубы в котором выглядели не особенно естественными) и приблизилась к постели больного.

При виде костлявой фигуры, подпертой подушками, у Мейзи отлегло от сердца, и она вновь обрела присущую ей уверенность в себе.

Как же он подурнел! От его живости, огня не осталось и следа; синие глаза, взгляд которых заставлял ее когда-то забывать обо всем на свете (не так уж и обо всем, хвала Всевышнему, иначе, пожалуй, не жить бы ей никогда в теперешнем ее роскошном доме), эти прежде синие глаза его выцвели, были теперь тускло-серыми, воспаленными.

— Как поживаешь, Марк? — бодрым голосом осведомилась она и сообщила: — Смотри, я принесла тебе цветы.

Она высыпала на кровать дюжину красных роз. Разумеется, Марк вполне мог бы удовольствоваться чем-нибудь и подешевле, но о том, что больным принято дарить хотя бы цветы, она вспомнила в самый последний момент, когда в магазине, кроме роз, ничего уже не осталось.

Мейзи надеялась услышать от него слова признательности, ждала, когда, оглядев ее с головы до ног, он скажет, что она так же хороша, как и прежде, поинтересуется, удачно ли сложилась у нее жизнь. Ничего похожего, однако, на благодарность или комплимент, рассчитывать на которые в теперешней ситуации она имела все основания, он так и не произнес. Неподвижным взором, как бы пребывая в глубоком раздумье, Марк уставился на розы, лежащие поверх одеяла.

Внезапно он заговорил, и — чудовищно! — в тоне его голоса зазвучали нотки былой самонадеянности, присутствие которой в этом увядшем теле казалось по меньшей мере неуместным.

— Хочу поглядеть на твои руки, Мейзи, — промолвил он. — Я тридцать лет их не видел.

Пораженная, Мейзи послушно сняла перчатки и протянула ему руки (ладонями вниз, чтобы во всей красе продемонстрировать ему прекрасно наманикюренные ногти). Резким жестом он повернул их ладонями кверху.

— Слушай-ка, Мейзи, — простодушно удивился он, — твои руки все еще красивы!

Его взгляд выражал какую-то озадаченность, и Мейзи чуть не задохнулась от злости. Все еще красивы! А почему бы им не быть красивыми, хотелось бы знать! Да любой встречный скажет ей, что и сама она до сих пор недурна собой и выглядит ни днем не старше сорока.

Усилием воли она восстановила сбежавшую было с лица улыбку и придала ей покровительственный оттенок. Нужно во что бы то ни стало дать этому чудовищу почувствовать, насколько они с ним поменялись ролями со времени последней их встречи.

— Можно я поставлю цветы в воду? — нарочито веселым голосом спросила она.

— О да! Ради Бога! Сделай милость! — отвечал он с горячностью, заставившей Мейзи вздрогнуть. — А потом, — в его голосе слышалось какое-то странное, болезненное нетерпение, — потом я попрошу тебя еще об одной милости.