Избранные стихотворения и поэмы (1959–2008)

«Класть ли шпалы, копать ли землю…»

* * *

Класть ли шпалы, копать ли землю

хоть несладко, да не впервые.

Вот и выдалось воскресенье,

о плечистая дева Мария.

В рельсы вмерз аккуратный домик

в стороне от транзитных линий.

Хлопнешь дверью – как на ладони

водокачка да острый иней.

В полушубке, сидящем косо,

в черных чесанках, сбитых набок,

покрасневшая от мороза,

волочишь ты мужичий навык.

Ты приходишь в пару из стужи,

в белом облаке довоенном

вот он, дом: ни отца, ни мужа,

только снимки – в упор – по стенам.

В жадном взгляде, в святом упрямстве,

в складках рта, где легла забота –

и нелегкое постоянство,

и неженская та работа.

По привычке хоть что‑то делать

и пошила, и постирала.

Вот и нечего больше делать.

Постелила… Постояла…

Руку вытянешь – никого там.

Закричала бы что есть мочи!

…Бьет прожектор по синим стеклам.

Мелко вздрагивает вагончик.

Притерпелось – и не изменишь,

под соседний стук засыпаешь

и куда‑то все едешь, едешь,

а куда – и сама не знаешь.

1959

«Капуста в Павловском посаде…»

* * *

Капуста в Павловом Посаде.

Капуста! – и бело в глазах:

на взбеленившемся базаре,

и на весах, и на возах.

Чуть свет затопит мама печку,

и рукава я засучу,

да наточу на камне сечку,

да сечкой в ящик застучу.

Как никогда легко и ясно,

как будто в первый раз люблю:

чисто-чисто,

часто-часто,

мелко-мелко

изрублю.

О, та капуста из раймага

того гляди сведет с ума:

бела как белая бумага,

бела как ранняя зима.

Уходит боль... Не оттого ли

стоишь как вкопанный в дверях:

горят, горят огнем мозоли,

стучат, стучат во всех дворах.

Под утро иней ляжет густо

на крыши, взбудоражит сны.

Скрипит, скрипит, как снег, капуста,

и снег скрипит, как кочаны...

1960

Попугай

Мой удел невелик. Полагаю,

мне не слышать медовых речей.

Лучше я заведу попугая,

благо стоит он тридцать рублей.

Обучу его разным наукам.

Научу его всяким словам.

На правах человека и друга

из него человека создам.

Корабли от Земли улетают.

Но вселенская бездна мертва,

если здесь, на Земле, не хватает

дорогого для нас существа.

Друг предаст, а невеста разлюбит,

отойдет торжествующий враг,

и тогда среди ночи разбудит

вдохновенное слово:

– Дур-рак!

Что ж, сердись, если можешь сердиться,

да грошовой едой попрекай.

Бог ты мой, да ведь это же птица,

одержимая тварь – попугай!

Близоруко взгляну и увижу:

это он, заведенный с утра,

подарил мне горячую крышу

и четыре холодных угла.

Так кричи над разбуженным бытом,

постигай доброту по складам.

Я тебя, дуралея, не выдам.

Я тебя, дурака, не продам.

1961

Дельвиг

Из трубки я выдул сгоревший табак,

Вздохнул и на брови надвинул колпак.

                                      А. Дельвиг

В табачном дыму, в полуночной тоске

сидит он с погасшею трубкой в руке.

Смиренный пропойца, набитый байбак,

сидит, выдувая сгоревший табак.

Прекрасное время – ни дел, ни забот,

петух, слава Богу, еще не клюет.

Друзья? Им пока не пришел еще срок –

трястись по ухабам казенных дорог.

Любовь? Ей пока не гремел бубенец,

с поминок супруга – опять под венец.

Век минет, и даром его не труди,

ведь страшно подумать, что ждет впереди.

И честь вымирает, как парусный флот,

и рыба в каналах вверх брюхом гниет.

Жизнь канет, и даром себя не морочь.

А ночь повторяется – каждую ночь!

Прекрасное время! Питух и байбак,

я тоже надвину дурацкий колпак,

подсяду с набитою трубкой к окну

и сам не замечу, как тихо вздохну.

1962

«Этот город деревянный на реке…»

* * *

Этот город деревянный на реке

словно палец безымянный на руке;

пусть в поречье каждый взгорок мне знаком

как пять пальцев, – а колечко на одном!

Эко чудо – пахнет лесом тротуар,

пахнет тесом палисадник и амбар;

на болотах, где не выстоит гранит,

деревянное отечество стоит.

И представишь: так же сложится судьба,

как из бревен деревянная изба;

год по году – не пером, так топором –

вот и стены, вот и ставни, вот и дом.

Стой-постой, да слушай стужу из окон,

да поленья знай подбрасывай в огонь;

ну а окна запотеют от тепла –

слава Богу! Лишь бы крыша не текла!

1965

«Я был разбужен третьим петухом…»

* * *

Я был разбужен третьим петухом,

будильником, гремучими часами,

каким-то чертом, скачущим верхом

на лошади, и всеми голосами –

я был разбужен из небытия

с душою как сумою переметной.

И я услышал: это жизнь моя

меня звала, пока я спал как мертвый.

Была заря, и за рекою луг

сверкал росой, и зыбилось теченье,

и, пробуждаясь, было все вокруг

исполнено иного назначенья.

Я видел: мир себя же самого

ломал и ладил волей своенравной.

И я подумал, глядя на него:

покуда он во мне, я в нем как равный.

Когда он вправду одухотворен

людским умом и разумом звериным,

да будет он не скопищем имен,

но Именем, всеобщим и единым!

1965

«Нет ничего ужасней вырожденья!»

* * *

Нет ничего ужасней вырожденья!

Я помню, как вблизи нагроможденья

развалин и пещер Чуфут-Кале,

внизу, на дне гранитного колодца,

темнел приют, похожий на уродца

или на склеп, придавленный к земле.

Была весна, но не было бесплодней

ее дыханья. Словно в преисподней,

в ущелье острый чад стоял столбом.

Был замкнут горизонт: там прел свинарник,

там отцветал кладбищенский кустарник,

а между ними инвалидный дом

дымил окрест. Он был кирпичной кладки,

хотя, казалось, плод иной догадки,

матерьялизовавшийся фантом.

И я подумал: вот изнанка жизни,

какая нам тщета в степной отчизне?

Пройдут года, и мы как дым сойдем.

Как если бы, забвением казнимы,

аланы, печенеги, караимы,

всем миром снявшись, бросили очаг –

так пусто тут... По ком, Иеремия,

твой плач, когда в мозгу лоботомия

и сыплется душа как известняк...

Сказать не скажешь... Встретишь эти лица –

в них, кажется, пустыня шевелится.

О, задержись над каменной тропой.

А срок придет расплачиваться