не по себе становится, – в этот момент послышался гул проносящегося совсем близко воздушного судна, и в окне показались два истребителя.

– Боже, как низко они летают, – с тревогой в голосе заметила Полина.

– Как будто не празднование Победы, а война началась. Я же, милая, хоть и была совсем мала, а какие-то воспоминания о той страшной войне сохранила. Мы тогда с моей матерью и бабушкой в эвакуации в Алма-Ате жили. Помню, как сводки по радио передавали о продвижении наших войск, помню, как о победе объявили – мама и бабушка со слезами на глазах кинулись обниматься. Отец мой на той войне погиб. Я его совсем не помню. В армию его призвали вскоре после моего рождения, а потом мы много переезжали: Енакиево – Николаев – Марганец – Днепродзержинск. Даже фотокарточки отца у меня не осталось. Так я и не знаю, как он выглядел. Наверное, я на него похожа. С матерью у меня ничего общего во внешности нет.

Полина в общих чертах знала историю жизни Нины, тут же ей как раз выпала возможность расспросить её подробнее и отвлечь тем самым от грустных реалий.

– Нина Матвеевна, а как так получилось, что вы в Алма-Ате оказались?

– Мой дедушка по маминой линии, в своё время с большим воодушевлением встретивший приход большевиков к власти, в тридцатые годы самим министром промышленности СССР Серго Орджоникидзе был назначен директором Керченского металлургического комбината, но, как и многих руководителей, в тридцать седьмом году его арестовали за контрреволюционную деятельность, а вскоре и расстреляли, объявив перед этим врагом народа. Не помогли ему ни влиятельные друзья, ни знакомство со Светланой Аллилуевой (с ней вместе он учился в Промакадемии в Москве). При этом позорным статусом жены и дочери врага народа были «удостоены» мои бабушка и мама. Конечно же, этого можно было избежать – написать заявление о том, что отказываешься от любых родственных связей с опозоренным лицом, но они ни на секунду не сомневались в его невиновности, всё думали, что недоразумение какое-то произошло, что вот-вот всё решится и деда Василия выпустят. Всё это время бабушка носила ему в тюрьму передачи и забирала одежду стирать. Свидания не разрешали, но был верный способ узнать, живой ещё человек или уже расстреляли: пока брали передачи и выдавали грязную одежду, был ещё жив. Как только прáва передач лишали – верно, расстреляли. Надо сказать, опасно было и вещи туда носить – тогда уже взялись за жён тех самых врагов, прямо там на месте их хватали. Бывало, арестовывают женщину, а она только адрес успеет прокричать, по которому у неё малолетние дети остались, чтобы добрые люди о них позаботились. Однажды бабушка вернулась из тюрьмы домой, обнадёженная тем, что грязное белье отдали, бросила его в таз с водой и уже было принялась за стирку, как в манжете рубашки нащупала какой-то комок. Пока вытащила из намокшей рубашки записку, почти весь текст, написанный кровью, размыло, только два слова удалось прочесть: «Уезжай немедленно». Так она поняла, что его смертный приговор уже подписан. Из вещей собрала маленький чемодан и швейную машинку, которая впоследствии её кормила. В то время моя мать уже была замужем за моим отцом, сыном директора Енакиевского металлургического завода. Но тридцать седьмой год его тоже не пощадил – однажды ночью к деду приехали из НКВД на чёрном воронке и забрали. Таким образом оба моих деда были репрессированы. Отец, став сыном врага народа, был сразу же отчислен из института, где учился, и призван в армию. Когда началась война, его солдатом-срочником отправили на фронт. Моя мать тогда со мной на руках и бабушка, боясь колеса репрессий, всё время переезжали из города в город: приедут они на новое место, заполнят анкету по месту жительства, а там, пока по старому адресу запрос сделают и узнают о том, что они жена и дочь врага народа, несколько месяцев пройдёт. Как только время ответа подходило, они паковали вещи в маленький чемодан, брали швейную машинку и перебирались в следующий город. Неизвестно, сколько бы они ещё так мыкались, если бы в Днепродзержинске мама не встретила друга своего отца, который был каким-то начальником на заводе. Он взял её на работу в планово-экономический отдел, а в анкете сказал не указывать позорный факт, мол, пока все проверки пройдут и это установится, понадобится много времени, а там кто знает, что будет. Его словам суждено было стать пророческими – началась война.  Фашисты быстро дошли до Днепра, и стал вопрос о том, что нужно эвакуировать завод. Мама со мной и бабушкой были включены в списки на эвакуацию. Мы сели в поезд, следовавший в далёкий Нижний Тагил, но до места назначения не доехали – пересели в состав, следовавший в Алма-Ату, так как там у бабушки были хорошие знакомые, которые нас приютили на первое время. Проверка документов на новом месте уже не вызывала столько тревоги – пока сведения дойдут из Днепродзержинска до Алма-Аты, да ещё во время войны, пройдут многие месяцы, если вообще ответ будет. Вот так, милая, великую Победу я с мамой и бабушкой встретила в Казахстане.

– Какие непростые судьбы! Сколько трагизма! – задумчиво произнесла Полина. – Жизнь вашей мамы и бабушки могла бы стать сюжетом романа.

– У каждого репрессированного и каждого, с кем он был близок, неважно, жена это, ребёнок или сожительница – в жизни будет не менее трагичный эпизод, а если каждую такую историю записать, то самой большой библиотеки не хватит, чтобы разместить все эти книги.

На следующий день состоялись скромные похороны Вениамина. На них присутствовало всего около десятка человек: сын, внуки, племянница усопшего с мужем и несколько школьных коллег. Хотя о потере родственника, друга, сослуживца скорбели многие, причина его преждевременной кончины – заразный новый вирус – заставила Виктора настаивать на том, чтобы на церемонии прощания было как можно меньше людей. Друзья-старики причитали в трубку телефона о том, что неправильно всё это, да и «по телевизору министр уверял, что ситуация под контролем», но Виктор был непреклонен. Поминки тоже решили отложить до сороковин, наивно полагая, что обстановка может улучшиться. Сын усопшего на похоронной церемонии был сам не свой: не было рядом его главной поддержки – Полины, отсутствие которой в тот момент он ощущал особенно остро.  К тому же по рекомендации врачей отца хоронили в закрытом гробу: Виктор почувствовал уже знакомую щемящую боль за грудиной – дежавю: ему вспомнились похороны Степана на Митинском кладбище в Москве. Тогда только гроб был цинковым и могилу заливали бетоном: «Всё-таки хорошо, что мама этого не видит. Не такого ухода и прощания заслужил отец… Покойся с миром, папа. Твоя жизнь была примером