Василий Бочарников Под северным солнышком

Утя

В доме учителя Николая Дмитриевича появилась уточка — кот приволок с речки Покши.

— Вроде ещё живая! — изумился учитель.

Кот свирепо урчал, не выпуская добычу. Пришлось отнимать.

Уточка была ранена в крыло, и Николаю Дмитриевичу нетрудно было представить, что случилось. После выстрела охотника подранок упал в заросли лозняка и, пересиливая боль, затаился там. Охотник был без собаки и не нашёл свою добычу. Может, целую неделю страдала птица. А тут её выследил кот — любит шнырять по берегу речки.

Рана была обработана, крыло выправлено, зажато двумя палочками и перевязано бинтом.

Утя — так её назвал Николай Дмитриевич — постепенно привыкала к новому жилью и своему хозяину. Стоило ему зашелестеть бумагой на столе, выкатывалась вперевалку и приседала у ног.

— Что, Утя, будем читать и писать? — спрашивал учитель.

Время шло. И вот уже под северным солнышком запылали, заалели покшинские леса, крепкие ветры-листодёры обрывали листья с берёз, ольхи, орешника, черёмух, осин. Потянулись на юг журавлиные стаи. Чаще стали выходить из лесов на опушки лоси. В укромных местах попрятались, залегли до новой весны ёжики… Пришла осень.

Утино крылышко зажило, вся она покруглела, перо стало чистым, лоснящимся, и к серому его цвету добавились фиолетовые и фиолетово-зелёные переливы. Круглые глаза больше не задёргивались плёнкой, глядели остро.

Однажды Николай Дмитриевич вошёл в дом с корзиной. Наклонился к уточке. Утя захлопала крыльями, защёлкала клювом.

— Ну, Утя, отправимся на реку. А то прозеваем, улетят твои родичи. — Он посадил Утю в корзину, прикрыл куском старой клеёнки и понёс.

Утя сразу признала реку Покшу, и ольховые и ивняковые заросли по берегам, и родной плёс. Живо порхнула с руки, пролетела и села на воду. Побила крыльями, поплавала, поныряла.

— Вот и славно. Вот всё у нас и уладилось… Теперь плыви, куда хочешь, лети, куда вздумается, — сказал учитель и кашлянул от волнения.

Ещё постоял, потом медленно повернулся и пошёл от реки.

Да не утерпел, оглянулся. Оглянулся и охнул удивлённо: Утя расторопно спешила за ним по зелёной траве.

«Эге-е, значит, нет ещё силёнок… Не надеешься на себя», — подумал учитель. Вслух же сказал:

— Что же это получается у нас? Придётся зимовать зиму вместе. Задача…

Уточка осталась в доме. Она безошибочно угадывала, когда уходит учитель в школу и когда его встречать. Особенно полюбились ей «ванны». В тазик или корыто Николай Дмитриевич наливал воду, и Утя принималась шумно купаться.

А за окнами трещал мороз или высвистывала метелица.

Ещё нравилось ей снимать с валенок хозяина капельки влаги — он даже нарочно снежинки на валенках оставлял.

Много, много дней прошло, пока не вернулось солнце.

Весна понаделала полыньи на речке Покше. Уточка заволновалась. Она чаще стала взлетать, бегать, хлопать крыльями, проситься на волю.

— Всё понятно, — сказал Николай Дмитриевич. Позвал Утю, посадил на ладонь, другой ладонью погладил по голове, шейке и спинке. — Всё понятно: разлука пришла. Только уговор, Утя: будет трудно, наведывайся. — И вынес утку на волю. Махнул руками снизу вверх и сильно кинул.

Спустя три часа Николай Дмитриевич, как обычно, шёл в школу. И, на всякий случай, завернул на реку. Пригляделся и увидел в самой широкой полынье большой серый поплавок: то нырнёт, то вынырнет, то нырнёт, то вынырнет.

— Твоя весна пришла, Утя, живи теперь на воле — сказал учитель.

Пастух и лисенок

Старого деревенского пастуха Василия Ивановича угостили копчёным лещом.

Когда пригрело солнце и коровы легли на траву отдыхать, пастух сел на ствол поваленной берёзы, расстегнул ворот синей рубашки, снял старую шляпу и занялся лещом.

Лещ был жирный, вкусно попахивал ольховым дымком, золотистая кожа легко отдиралась.

Пастух, почмокивая, обсасывал каждую косточку и кидал за плечо.

Вдруг за спиной кто-то стал похрустывать.

Василий Иванович повернулся — лисёнок. И хрустел он лещовыми косточками. Круглые голодные глаза глядели тревожно, напряжённо, на белом подшейке складка, смуглый нос заострён; вся фигура длинная, тощая, плоская.

— Ну вот, — улыбнулся пастух, — ещё гость. То ежихе есть ко мне дело, то белку разбирает любопытство, что это дед из прутьев вяжет, то лягушонок пожалует греться на плащ… Теперь вот — ты. Давай знакомиться. Назовись. Да скажи, не стесняйся, откуда припожаловал.

Пастух повернулся к лисёнку, тот отпрянул, но не убежал. Тогда дед кинул кусочек леща на траву:

— Угостись… А рыж ты, как молодой одуванчик. Не бойся, не трону, Одуванчик. Не желаешь открываться, откуда родом, не нужно. И так знаю. Шестеро вас было у мамки в Кичёмкинском овраге. А только чтой-то давненько не видывал её. Жива-здорова?.. Теперь кожицы лещовой отведай.

Лисёнок при каждом движении пастуха отскакивал, но тут же осторожно придвигался, не сводя глаз с подачки.

Так вместе они и пообедали лещом.

— Одуванчик, ты завтра наведайся. Припасу угощение, — пообещал Василий Иванович зверю и поднялся.

Лисёнок нырнул в березнячок и больше не показался.

На другой день Одуванчик снова объявился, точно угадав обеденный час пастуха.

— Смышлён. Эх, хе-хе-хе, давай к столу, — пастух развернул газетный свёрток, и лисёнок впервые попробовал хлеба с маслом, творогу, сдобного печенья бабки Марфы, которым был угощён Василий Иванович. — Можно жить… Хе-хе-хе, — засмеялся пастух.

Лисёнок почесал левой ногой подбрюшье, присел, доверчиво поглядывая на пастуха, и опять подался в тот же березнячок, но уже не так поспешно, как вчера.

Так вот и подружились они. Иногда пастух звал лисёнка голосом и свистом, и тот прибегал, радостно взвизгивал, подпрыгивал, когда рука с косточкой или хлебом взлетала вверх. Но чаще лисёнок находил друга сам, где бы тот ни кочевал со стадом. Обедали вместе.

— Рассказывай, где