чуть-чуть студит зубы.
Юрка убежал далеко, широко раскачивая рукой, а за ним бойко скоблили коньками мальчишки. Это надо видеть! Мальчишки наклонялись вперед, подражая Юрке, складывали руки на спине, и подпоясанные их телогрейки топорщились над штанами, как хвосты глухарей. Пробегал Юрка. За ним сухую пыльцу со льда сдувал ветерок. В лучах косого солнца Юрка казался дельфином с черными извивающимися щупальцами. Мальчишки смотрели ему вслед, долго не решаясь трогаться с места.
Не космонавты в круглых глазастых скафандрах, а длинный и красивый Юрка, улыбающийся и недосягаемый, на отшлифованном ветрами льду, навсегда останется их кумиром.
Так вот почему они делают на тропинках улицы крюк, чтобы встретить меня и поздороваться!
Юрка об этом и не знает. Но я понимала, что где бы он ни появлялся, он не растворяется, а приносит себя. Своим он никогда не поступится.
24 ноября. Я не вижу в деревне людей. Днем пройдут с фермы свинарки, долго маячат в морозной седине улицы. А вечером… Мне скажут, я преувеличиваю. Не разобравшись — обобщаю. Нет, я свидетель. Юрка сказал, что в нашей деревне колхоз «самый лучший». Поэтому Юрка его и выбрал. (Я сама читала в сводках районной газеты показатели по государственным поставкам.) А вон тот колхоз, что в ясный день виден за согрой, — хуже. Определение по тому, что отдают люди. А мне бы хотелось знать, чем они живут, чем сыты. Природу их желаний. Из своего университетского неведения я словно приблизила глаза к телескопу, сквозь протертую призму зимнего воздуха вижу мельчайшие детали деревенского быта. Несет холод по полу клуба. Женщины в пальто и пуховых платках грудятся на скамейках поближе к экрану. Парни с девчатами жмутся у холодной стены с пробитыми окошечками. Еще при свете заведующий клубом обойдет всех, обрывая билеты. Вот уж течет сноп света над головами. Бесприютно мечутся на экране «похитители велосипедов». А кто-то поднимется со скамьи, пройдет к двери, напьется из бачка. Кто-то щелкает семечки себе под ноги, уйдет потом, и останется на полу шелуха с темными пятнами от валенок. Только что-то мало в кино мужчин. И вовсе не оттого, что их нет в деревне. Бревенчатый магазин рядом с гаражом в центре деревни. С пяти до восьми вечера откинута с двери металлическая закладка. Мужчины сходят с крыльца с оттянутыми карманами. Это вечера будней. А в субботу… Женщины прямо с работы исчезают на минуту за дверями магазина, и потом из кирзовых сумок выглядывают скромные колпачки бутылок. Они спешат — к детям, к мужьям. Собираются по-соседски или по-родственному — работа свела вместе. Собираются без необходимости плясать. Собираются, просто чтобы собраться вместе. (Пляшут по праздникам.) К этому не готовятся — к столу всегда есть хлеб, сало, огурцы. Иногда, не раздеваясь, садятся за стол. Начинают пить. Пьют как-то всегда одинаково. Разливают водку в стаканы. Берутся за них молча, ждут с минуту хозяйку. — Давай… — значительно поощрит кто-то. Опрокидывают стаканы одновременно, будто цветок разворачивается в разные стороны. Компаниями в клуб не ходят. Нет потребности привносить в него свою интимную радость, свою невыговоренную обиду. Он чужой им, клуб. Заботы и радости уносятся домой. Юрка тоже несколько раз приходил домой поздно. Виновато возбужденный, поворачивался ко мне и старался вдыхать в себя. Меня разозлило не то, что он пьян, а маскировка. Сказал, что был у механика. Я очень медленно выговаривала ему в лицо, чтобы видеть, как долго он может сдерживать дыхание. — У тебя так много общего с твоими друзьями! В потребности. — Жаль, что у тебя ничего нет общего ни с кем. Ладно. Это еще не самое страшное, Юрка. Мне зябко. Мне многое неясно. Неужели нет большей радости, чем быть пьяным?
27 ноября. Юрка принес из мастерской стулья — колхозный плотник сделал. Толстое строганое сиденье и тонкие в коре березовые ножки. Подобран изгиб спинки и бережно, чтобы не тронуть бересту, вдолблены выгнутые перекладинки. Юрка сказал, что сиденье покрасит. — Что ты! Это же нежно так. Смолистые доски и черные штришки по стволикам. Естественно и нежно. Старик же это понял. Смотри, он нигде кору на ножках не тронул, даже белая пыльца на спинке. Я бросила «Огонек» на круглое сиденье, и его синяя обложка рядом с берестой стала холодной и густой. — Правда, стиль выдержан? Юрка! А почему он такие сделал? — Я сначала сам строгал. Он все смотрел, сидел в сторонке, курил. — Ты фуганком-то сучки не сбивай. Шуршепком сначала. У него там в углу стояли березовые заготовки для граблей. Я из них напилил ножки, хотел тебе сюрприз сделать. Когда начал вколачивать ножки, он ко мне ближе подвинулся. — Ты что, ножки прям так, что ли? — Да. — А ты не ленись. Построгай. А то шелованишь что-то. — Нет, батя. Жена это у меня… Колхозники из раймага круглые столы везут, а ей они не нравятся. Она мне вот такую табуретку заказала. Я же ему не врал? — Юрка сидел на чемодане, прижавшись щекой к дужке кровати. — Не врал же? — Сдавленная кулаком складка почти закрыла глаз, отчего улыбка его была насмешливой. — Она у меня, дед, хочет быть сибирячкой. Только вот… Не хочет покупать мебель в магазинах. Тут я перестарался. Ножкой доску расколол. Бросил и хотел уйти. — Может, ты, дед, сделаешь, а? Я заплачу. — Жена-то у тебя откуда? Городская? — Ну да. — Ишь ты! — Ну и вот… Упивайся. Угодил? Юрка стал заворачивать шерстяные носки на ботинки. Колхозники называют его лыжные бахилы ЧТЗ. «Добро. Никогда не сотрутся. Только протекторы меняй, чтобы не буксовали». — А три рубля Самоша не взял. Говорит — неси так, это я не за деньги делал. Юрка поднялся и пошел в другую комнату, начал долбить в ведрах лед. Я представила, как Юрка пьет. Дном кружки продавит тяжелую воду, зачерпнет — вода уйдет в ледяное окошечко, а лед посветлеет. Кружку боязно подносить к зубам. Я содрогнулась. Юрка пьет такую воду каждое утро перед завтраком. Говорит — для профилактики от ангины. Я села на стул. Юрка вернулся, но не вошел, а, опершись расставленными руками о косяки и наклоняя голову, рассматривал меня. — Так… На моей жене модные брючки. Неотесанность березовых жердей подчеркивает… И этот стул не опрощает, — наоборот… Типичный снимок рижского журнала мод… — Что бы ты понимал… — Ну, а какова целесообразность именно таких стульев в этой избе? Объясни… — Юрка. Красиво же! — Катя. Ну что ты… Просто модно. Кафе необработанными камнями оформлять, витрины необрубленными корнями. И вот… Видишь? Стихия… Ты как-то говорила
24 ноября. Я не вижу в деревне людей. Днем пройдут с фермы свинарки, долго маячат в морозной седине улицы. А вечером… Мне скажут, я преувеличиваю. Не разобравшись — обобщаю. Нет, я свидетель. Юрка сказал, что в нашей деревне колхоз «самый лучший». Поэтому Юрка его и выбрал. (Я сама читала в сводках районной газеты показатели по государственным поставкам.) А вон тот колхоз, что в ясный день виден за согрой, — хуже. Определение по тому, что отдают люди. А мне бы хотелось знать, чем они живут, чем сыты. Природу их желаний. Из своего университетского неведения я словно приблизила глаза к телескопу, сквозь протертую призму зимнего воздуха вижу мельчайшие детали деревенского быта. Несет холод по полу клуба. Женщины в пальто и пуховых платках грудятся на скамейках поближе к экрану. Парни с девчатами жмутся у холодной стены с пробитыми окошечками. Еще при свете заведующий клубом обойдет всех, обрывая билеты. Вот уж течет сноп света над головами. Бесприютно мечутся на экране «похитители велосипедов». А кто-то поднимется со скамьи, пройдет к двери, напьется из бачка. Кто-то щелкает семечки себе под ноги, уйдет потом, и останется на полу шелуха с темными пятнами от валенок. Только что-то мало в кино мужчин. И вовсе не оттого, что их нет в деревне. Бревенчатый магазин рядом с гаражом в центре деревни. С пяти до восьми вечера откинута с двери металлическая закладка. Мужчины сходят с крыльца с оттянутыми карманами. Это вечера будней. А в субботу… Женщины прямо с работы исчезают на минуту за дверями магазина, и потом из кирзовых сумок выглядывают скромные колпачки бутылок. Они спешат — к детям, к мужьям. Собираются по-соседски или по-родственному — работа свела вместе. Собираются без необходимости плясать. Собираются, просто чтобы собраться вместе. (Пляшут по праздникам.) К этому не готовятся — к столу всегда есть хлеб, сало, огурцы. Иногда, не раздеваясь, садятся за стол. Начинают пить. Пьют как-то всегда одинаково. Разливают водку в стаканы. Берутся за них молча, ждут с минуту хозяйку. — Давай… — значительно поощрит кто-то. Опрокидывают стаканы одновременно, будто цветок разворачивается в разные стороны. Компаниями в клуб не ходят. Нет потребности привносить в него свою интимную радость, свою невыговоренную обиду. Он чужой им, клуб. Заботы и радости уносятся домой. Юрка тоже несколько раз приходил домой поздно. Виновато возбужденный, поворачивался ко мне и старался вдыхать в себя. Меня разозлило не то, что он пьян, а маскировка. Сказал, что был у механика. Я очень медленно выговаривала ему в лицо, чтобы видеть, как долго он может сдерживать дыхание. — У тебя так много общего с твоими друзьями! В потребности. — Жаль, что у тебя ничего нет общего ни с кем. Ладно. Это еще не самое страшное, Юрка. Мне зябко. Мне многое неясно. Неужели нет большей радости, чем быть пьяным?
27 ноября. Юрка принес из мастерской стулья — колхозный плотник сделал. Толстое строганое сиденье и тонкие в коре березовые ножки. Подобран изгиб спинки и бережно, чтобы не тронуть бересту, вдолблены выгнутые перекладинки. Юрка сказал, что сиденье покрасит. — Что ты! Это же нежно так. Смолистые доски и черные штришки по стволикам. Естественно и нежно. Старик же это понял. Смотри, он нигде кору на ножках не тронул, даже белая пыльца на спинке. Я бросила «Огонек» на круглое сиденье, и его синяя обложка рядом с берестой стала холодной и густой. — Правда, стиль выдержан? Юрка! А почему он такие сделал? — Я сначала сам строгал. Он все смотрел, сидел в сторонке, курил. — Ты фуганком-то сучки не сбивай. Шуршепком сначала. У него там в углу стояли березовые заготовки для граблей. Я из них напилил ножки, хотел тебе сюрприз сделать. Когда начал вколачивать ножки, он ко мне ближе подвинулся. — Ты что, ножки прям так, что ли? — Да. — А ты не ленись. Построгай. А то шелованишь что-то. — Нет, батя. Жена это у меня… Колхозники из раймага круглые столы везут, а ей они не нравятся. Она мне вот такую табуретку заказала. Я же ему не врал? — Юрка сидел на чемодане, прижавшись щекой к дужке кровати. — Не врал же? — Сдавленная кулаком складка почти закрыла глаз, отчего улыбка его была насмешливой. — Она у меня, дед, хочет быть сибирячкой. Только вот… Не хочет покупать мебель в магазинах. Тут я перестарался. Ножкой доску расколол. Бросил и хотел уйти. — Может, ты, дед, сделаешь, а? Я заплачу. — Жена-то у тебя откуда? Городская? — Ну да. — Ишь ты! — Ну и вот… Упивайся. Угодил? Юрка стал заворачивать шерстяные носки на ботинки. Колхозники называют его лыжные бахилы ЧТЗ. «Добро. Никогда не сотрутся. Только протекторы меняй, чтобы не буксовали». — А три рубля Самоша не взял. Говорит — неси так, это я не за деньги делал. Юрка поднялся и пошел в другую комнату, начал долбить в ведрах лед. Я представила, как Юрка пьет. Дном кружки продавит тяжелую воду, зачерпнет — вода уйдет в ледяное окошечко, а лед посветлеет. Кружку боязно подносить к зубам. Я содрогнулась. Юрка пьет такую воду каждое утро перед завтраком. Говорит — для профилактики от ангины. Я села на стул. Юрка вернулся, но не вошел, а, опершись расставленными руками о косяки и наклоняя голову, рассматривал меня. — Так… На моей жене модные брючки. Неотесанность березовых жердей подчеркивает… И этот стул не опрощает, — наоборот… Типичный снимок рижского журнала мод… — Что бы ты понимал… — Ну, а какова целесообразность именно таких стульев в этой избе? Объясни… — Юрка. Красиво же! — Катя. Ну что ты… Просто модно. Кафе необработанными камнями оформлять, витрины необрубленными корнями. И вот… Видишь? Стихия… Ты как-то говорила