просила, чтобы ты зашел к нам.

У перекошенных ворот Оську ждал брат. Еще издали увидел, побежал в комнату. Оська зашел в избу, остановился у порога.

— Опять, — сказал он матери.

Мать молча наклонилась над столом, что-то складывая в две стопки.

Расстегнутые обшлага кофты болтались у локтей. На подбородке у нее висели слезы.

— Оба здесь, — сказала она, не скрывая, что плачет. — А я вот уже приготовила. Это — Оське, а это — тебе, — показала она Борису. Поочередно придавила ладонью сложенные стопки белья.

— Вот кальсоны, вот рубашки, вот носки.

— Зачем мне? — сказал Борис. — У меня есть.

— Есть… Уже зима. Стынет все. Что ты в своих трусах будешь в окопах сидеть? Ведь сказано — две пары нижнего белья.

Заметив, что Борис колеблется, Оська сказал:

— Ладно, он возьмет. Что форсить-то. Ты, ма, собери на стол что-нибудь. У нас есть выпить.

— А заводские ребята, что прошлый год призваны, давно на фронте, — сказал Борис. — Только три месяца стояли в Новосибирске. Тоже осенью ушли. А зимой уже присылали письма с передовой.

Борис в сапогах, в рубашке, заправленной в брюки. На груди, в уголке расстегнутого воротника, видна вылинявшая застиранная майка. Она узка, туго натянута на развитых мышцах. Щеки его запали. Построжела, сгустилась синева глаз, и поэтому особенно нелепой кажется падающая на лоб взмокшая, потяжелевшая челка.

— Не представляю, — говорит Лида. — Немцы — это страшно. Это дико. Это что-то черное. Против этого нужен солдат. Шинель. И… ты. Ведь ты не солдат. И через три месяца не солдат. Как это? А там… Так легко быть убитым.

Лида сидела почти рядом, на стуле.

— Не солдат?.. — сказал Борис. — Ну? Еще какой! Метр семьдесят пять…

Лида улыбнулась. Помолчала задумчиво.

Борис уже все уложил. Нужно закрыть чемодан. Он повернулся спиной к столу и посмотрел на Лиду.

И вдруг Борис понял, что он сегодня уйдет совсем. Куда-то в зиму. В ночь. Будет качаться на деревянных нарах дощатых товарных вагонов. У отодвигающейся двери будет гудеть красная жестяная печка, валяться колотые, расщепленные доски и… не будет Лиды.

Он понял, что ему дорога эта женщина, тоненькая, в вылинявшей ситцевой кофточке, беспомощная и обезоруживающе строгая. И ему кажется, что он может приблизиться к ней. Наклониться. Поцеловать. Только бы один раз. Ведь при отъезде это можно.

Ее руки неподвижно лежат на коленях.

— Ты знаешь, — глядя в глаза Борису, сказала Лида, — тебе в дорогу не скажешь: «Береги себя». Тебе ничего не посоветуешь. Ты не хитрый. Ты не благоразумный. Ты и везде будешь такой…

На вокзале слишком яркий свет. Свет, как туман. Кружится голова. Борису кажется, что это не вокзал, а слепящий аквариум. И опущен этот аквариум во что-то черное. За большим, во всю стену, окном бьется метель.

Двери не закрываются. Вокзал набивается и набивается людьми. Входят из темноты снежные люди. Женщины в облепленных снегом шалях, рослые деревенские ребята с мешками за плечами. Они оббивают у дверей шапки о колено. Сброшенный с шапок снег разбрызганными пятнами тает на цементном полу. Он тает на их обожженных ветром лицах, мгновенно свертывается, будто кожа их лиц горячая.

Деревенских ребят провожают матери и молоденькие девчонки. Девчонки не знают еще, как вести себя. Они ютятся в стороне, стараются не попадаться женщинам на глаза.

Борис оставил Оську с матерью. Вышел на перрон. Поезда еще не было. Мел по перрону ветер. Широкие яркие полосы из окон лежали на прибитом снегу палисадника. Борис остановился у штакетника. Оледеневшие доски таяли под горячими ладонями.

В заснеженной траве, в ломаных квадратах света, напряженно качнувшись, стоял гипсовый горнист. На пьедестале, на бедрах, на плечах, на грязных гипсовых его волосах мокрой налипшей шапкой лежал снег. Влажный ветер леденил его бок, неуютно свистел в металлических прутьях обколотых ног. А горнист, запрокинув обледенелую голову к горну в отбитой руке, все еще что-то пел в черное небо.

На путях, у темных махин грузовых вагонов, седыми маленькими силуэтами двигались обходчики. Сгибались у колес, хлопали металлическими крышками.

Издалека, мимо депо, мимо шлагбаумов переезда, чуть раскачивая землю, шел тяжелый состав. Он надвигался на вокзал тремя желтыми, слепящими точками. Со лба устрашающим зеркальным снопом на нитяные рельсы падал широкий луч. А в нем, с мотыльковым мельтешением, кружились черные снежинки.

У переезда паровоз закричал резко и тоскливо. Крик, громкий, безудержный, повисел и исчез за кувыркающейся завесой снега над землей.

И Борис неуютно вспомнил, что всегда живет с ним этот крик. Уходил отец, уезжала сестра, а крик этот оставался. И он — Борис — оставался. Один. И сейчас один. Опять один…

— Ну-у? — все в нем обрадованно запротестовало. — Один?

На душе горечи не было. Хрустя по бетону шлачной пылью, шагнул в теплоту вокзала.

— Вот он, — сказал Оська. — А мы ждем.

Рядом с Оськой стояли девчонки из токарного. Потом Борис с Оськой на улице пили водку. Закусывали огурцом. Огурец сморщенный и теплый — девчонки принесли его в кармане.

Потом Борис чувствовал себя большим, находчивым и отчаянно красивым.

От расплывчато-яркого света, от вокзального гама у него голова шла кругом.

Он что-то говорил Ленке. Заправлял ее волосы, выбившиеся из-под платка. Ленка молча все это выдерживала.

А когда распахнулись двери на перрон, закричала какая-то женщина, люди хлынули на улицу, плотно сбиваясь у входа, Борис, не стесняясь никого, целовал девчонок. И Ленку. Целовал впервые и чувствовал, что губы у девчонок теплые, пугливые, и у всех разные.

Посадки еще не было. Перед глазами близко, освещенные вокзальными окнами, стояли пассажирские вагоны. Покачивая тусклыми фонариками в тамбурах, маячили проводницы.

— Борис, тебя зовут, — запыхавшись, крикнул сзади Оська. — Там. На выходе у вокзала.

Борис вошел в вокзал. Там никого не было. Из круглого картонного репродуктора над дверью лилась музыка. Неожиданная. Какого-то задумчивого домашнего звучания. Он выбежал в высокую, плохо закрывающуюся дверь. У фасада вокзала было темно. Виднелись только редкие квадраты окон и закручивающиеся язычки метели у стен. Борис сбежал с цементной площадки, в густой снежной темноте увидел неподвижную фигуру.

— Лида? — крикнул Борис.

Она стояла У коновязи. Летел густой косой снег. Коновязь черная, и Лида черная.

Снег лежал на ее теплом платке и телогрейке.

Ее глаза в снежных каплях были влажные и строгие.

— Борис, я тебе принесла. Вот.

Она протягивает ему аккуратный маленький сверток.

— Пусть будет это от меня: полотенце,